— Ну, всего…
И пошел себе, не оглядываясь.
Вечером няня, усталая после рабочего дня и стояния в очередной раз за более чем скромной продуктовой выдачей, прибрела потихоньку домой, разогрела суп, сели обедать, и я рассказал об этой встрече.
— Я всегда говорила, что Ирка не пропадет. Помнишь? — улыбнулась няня, прекрасно знавшая моих одноклассников и различавшая оттенки их характеров, мне по молодости недоступные. — Ну и пусть работает себе. На здоровье…
В голосе женщины, уже год живущей в аду, не прозвучало ни малейшего осуждения.
Тетя Рита пожала плечами.
— Вечно вы их покрываете, — недовольно буркнула мама.
— А чего тут покрывать? — искренне удивилась няня. — Просто мы — так, а они — так…
…Как тянет нас выносить суждение о человеке по одной какой-нибудь черте его характера, иногда по одному поступку, бывает, по высказыванию только. Даже те, кто понимает вроде бы примитивность такой позиции, склонны забываться под влиянием минутной вспышки. Мне кажется иногда, что простая вера в добрые душевные качества любого и каждого приводила няню к тому же, чего долгим и сложным путем достигали иные великие умы, стремившиеся, как Достоевский, учитывать всю сложность каждой натуры, всю сумму обуревающих ее противоречий. Можно ли сказать, что няня приходила к этому инстинктивно?..
— Мы — так, а они — так… И ничего тут особенного нет — так всегда было…
Я давно не виделся с няней, все последнее время я воспринимал жизнь под иным углом, чем раньше, когда рассматривал людей и все явления с нею заодно — в армии мы приучились принимать скорые решения. Вынуждены были и в мирное время, а на войне так времени размышлять о том, кто плох, кто хорош, и вовсе не было; повинуется, и ладно. Тут, после долгого перерыва, появился повод призадуматься, и этот наш разговор засел во мне основательно.
Я понимал, что большинство тогда, так же как и мы с мамой, осудило бы Ирку, но в нехитрой няниной формулировке была своя правда, раньше никогда не приходившая мне в голову, и правда эта опиралась на что-то очень подлинное.
— Одни — так, другие — так… — повторял я вполголоса, постукивая ногами по тоненькому фанерному днищу самолета.
Поскольку мне пора было возвращаться, а лед на Ладоге еще не встал, местные связисты — к ним-то я и был «командирован» — решили вывезти меня из Ленинграда вместе с военной почтой на популярном в годы войны самолете У-2. Несколько дней дожидался я где-то на ладожском берегу летной погоды, но вот в морозное солнечное утро меня сдали, наряду с почтовым грузом, одетому в меховой комбинезон и унты летчику.
