Несколько выстрелов, лязг клинков. Ну, млин, если напортачат — устрою им клизму с дохлыми ёжиками.
— Синьор Чезаре…
Так, если солдаты зовут меня, то это явно ситуация не из стандартных. Захожу, отмечая, что Бьянка всё так же рядом, с лёгким мечом в одной руке и пистолетом в другой. Готова хоть выстрелить, хоть проткнуть, хоть собой меня закрыть. Хотя последнее — лучше бы кто другой на этот случай нашёлся. Охранников у меня сейчас хватает, а вот друзей и помощников по пальцам пересчитать.
Картина Репина «Приплыли» во всей сомнительной красе! Три трупа вражеских солдат, один раненый, скрючившийся у стенки и сучащий ногами, прижав руки к животу. И кровь… не жилец, сразу понятно. Мёртвый монах, ещё парочку сейчас вяжут мои обормоты. Им, кстати, тоже досталось — двое раненых явно нуждаются в квалифицированной врачебной помощи. Хорошо, что это понимают другие, уже устремляясь к товарищам с целью содрать доспех, перевязать, а там уж и к доктору.
Но не это главное, не это. Отец Франциск, будь он неладен, укрылся за двумя оставшимися защитниками, один из которых и вовсе с большим, окованным стальными полосами щитом. Вроде бы и бес бы с ними, с защитниками, пристрелить их дело нехитрое. Или зарубить, чтоб уж точно главный трофей не задеть. Ан нет, не так всё просто, как хотелось бы.
— Зачем тебе эта скляночка, Франциск? — спрашиваю я у доминиканца, хотя и так понимаю её назначение. — Самоубийство есть грех великий, это я тебе как кардинал говорю. Брось отраву, и обещаю, мы с тобой вежливо поговорим, после чего можешь катиться к своему обожаемому Савонароле. Слово Чезаре Борджиа, а его я никогда не нарушал.
Злобно зыркает глазами, но пока молчит. Знает, собака страшная и вшивая — в прямом смысле слова, ибо мытьё и монахи, особенно вроде доминиканцев, почти не сочетаются — что если Родриго Борджиа можно обвинить в нарушении слова, то Борджиа же, но Чезаре, старается блюсти авторитет.
— Большинство твоих братьев живо, пусть и побито, и связано. Расскажи о связях Савонаролы во Франции, поведай про то, кого он приказал поддерживать из флорентийской знати… Тогда отпущу тебя, их, про обвинение в ереси и говорить нечего. Папа Римский, отец наш и наместник Господа на земле, милостив, он дарует своё прощение.
— Он не наш, а только твой отец, ублюдок! — внезапно взвыл Франциск. — Флоренция склонится, узрив говорящего от имени Господа, его истинного наместника в мире, не богомерзкого испанца, развратника и властолюбца. И сам Рим падёт к ногам тех, кто уже скоро придёт вернуть Святому Престолу прежнюю чистоту, — тут доминиканец, накрутивший себя до полного исступления, опрокинул содержимое пузырька к себе в пасть и, скривившись, прохрипел. — Про-кли-на-ю! Весь род Борджиа… Всех… тебя…
