Тогда же я сочинил свои первые стихи о… Но мне даже мысленно жутковато произносить слово, которое обозначает мое отношение к Леночке Немелковой.
Вот они – эти стихи:
Глаза твои – серое небо,
А волосы – пена прибоя,
Когда бы и где бы я ни был,
Незримый иду за тобою.
Конечно, надо бы еще что-нибудь присочинить, потому что такие короткие стихи и не стихи вовсе, а так себе, но дальше у меня не получается, дальше надо говорить о том, почему я сочиняю о ней стихи, когда, помимо нее, много всяких других девчонок. А я не знаю, что говорить.
И вот уже более двух недель я никуда не хожу и не вспоминаю о Лене, потому что все время думаю о Рае. И даже когда читаю. Не исключено, что именно поэтому я ничего не понимаю из прочитанного…
Нет, так дальше жить никак нельзя. Надо сосредоточиться и забыть обо всем на свете. Надо проявить волю и характер. Потому что человек, не имеющий ни того, ни другого, вовсе и не человек, а так себе – ни с чем пирожок.
Я встряхиваю головой и снова пытаюсь читать про вещи в себе и не в себе и прочую чепуху.
В кустах орешника заливается какая-то пичужка, иногда шумно вздыхает ветер, погромыхивает по мосту поезд, звуки рассыпаются, соединяются и превращаются в шум набегающей волны, а вместе с шумом волны в солнечных бликах рождается знакомый голосок, поющий про сердце красавиц, которые склонны к измене…
Я просыпаюсь и вижу в открытую дверь сарайчика, что тень от нашего домика стала значительно длиннее: как раз самое время для работы на огороде, потому что не так жарко. Папа, наверное, уже сел в поезд и поехал в Ростов, который на Дону. Мама, проводив его, наверняка завернула к своей подруге тете Зине, которая работает в железнодорожном буфете, пробудет у нее долго: они как сойдутся, так только и разговоров о том, как мы хорошо жили перед войной и как плохо живем сегодня. А мне надо окучивать картошку, чтобы было что есть зимой. Кроме меня некому.
Я выбираюсь из своего сарая, иду в дом. На кухонном столе стоит стакан с молоком, накрытый горбушкой хлеба, – мой ужин. Конечно, мама принесет что-нибудь из железнодорожного буфета, но это когда еще будет. Я вздыхаю, беру тяпку, и начинаю окучивать картофельную ботву, чтобы картошки не вылезали из земли, потому что они зеленеют на солнце, в результате чего становятся ядовитыми. Потом я буду таскать ведра с холодной водой из ручья, наливать в бочку, чтобы вода прогрелась, иначе картошки вырастут маленькими заморышами.
