Там не весь я, но часть меня, и вовсе не худшая часть. Там не всё на высоте, но часть на высоте, и не меньшая часть.
5 апреля. — Мне полезно и следует чаще читать таких авторов, каким был Роллан. Он не мог жить вне реальной действительности (его слова). Может быть, он был чересчур трезв для художника. Но лучше быть чересчур трезвым, нежели чересчур пьяным. Я сетую на свои общественные интересы, которые мешают мне — писателю. Но ради чего я стал бы писать, если бы на самом деле изжил в себе все общественное?
Роллан меня отрезвляет. Я объясняю слабостью своей воли, что поддаюсь требованиям и зовам, которыми одолевает меня общественность. Но чем я был бы без нее? И не всегда ведь я подчиняюсь этим требованиям пассивно. Не вернее ли сказать — я слишком часто хочу быть общественно активным?..
И это ведь, по природе своей, одно и то же: деятельная совесть и общественная активность. А я не мог бы жить с мертвой совестью.
9 апреля. — В верстке — «Капитуляция Германии» Вс. Вишневского. Запись первых дней мая в штабе Чуйкова в Берлине 45-го года. Стенографически тщательно.
Сейчас дневник этот вырастает в документ самого первостепенного значения. Грохот орудий, кровь, огонь за окнами комнат, а в комнатах — крах и распад Германии, представленный в лицах, победа и торжество Советской России, начинающей новую эпоху мирового своего влияния силой.
У Вишневского был острый исторический инстинкт особого, непосредственного свойства: его тянуло к самому острию событий, и он отдавался переживанию момента с неподражаемой, наивной самозабвенностью... как артист на сцене, играющий «нутром». Ему не надо было разбирать, анализировать своей роли, — он находился в ней постоянно: он от природы наделен был чувством своего «долга» перед историей и восхищением ею. Но он был нисколько не исторической фигурой, а только служакой и вечно восторженным наблюдателем фактов, стенографистом событий. Он писал, записывал все, что попадалось ему на глаза и под руку. Я помню это его непрестанное писание в Нюрнберге, эти килограммы бумаги, исписанной всем, чем угодно... В этом была неповторимая цельность характера, — он в любом положении находил «историчность». Если перебирать все существующие в гамме тона и полутона, то даже при отсутствии слуха один из них совпадет с тем, который надо взять. И, наоборот, если тянуть лишь один тон, он совпадет с каким-нибудь из тонов мелодии, которая поется. Вишневский принадлежал к людям одного тона, и из всего им написанного можно теперь выбирать в обилии те места совпадений его тона с голосом исторических фактов, которые нам представляются верной мелодией и которые волнуют. Стенограммы Вишневского чрезвычайно интересны, как летопись, несмотря на то, что «нутро» летописца вызывает улыбку.
