Маша вздрогнула. Книжка так и лежала у нее на коленях; кажется, во время съемки она забыла сделать вид, будто читает.
Она увидела перед собой оператора с камерой на ремнях.
– Крупным планом тебя снял, – сказал он. – Очень выразительно слушала, особенно когда рот приоткрыла. Андрей Андреич, может, подмонтировать тебя захочет потом.
От его деловитых слов Маша опомнилась и вскочила со ступенек. Надо не рот разевать, а срочно перехватить Крастилевского! Неизвестно, где он окажется через пять минут.
Через пять минут Крастилевский, к счастью, оказался в фургоне гримеров. Маша обнаружила это, взобравшись на стремянку, которую нашла за домом и приставила к стенке этого фургона рядом с маленьким окошком. Гримерша обтирала Крастилевскому лицо влажными салфетками, и хотя он сидел спиной к окошку, в которое заглядывала Маша, но его лицо отражалось в зеркале, и она увидела на этом лице выражение совершенной отрешенности от всего, что было вокруг и даже касалось его непосредственно, как руки гримерши. То, что происходило с ним на съемочной площадке, что длилось всего-то несколько минут, не отпускало его, продолжало быть реальнее самой реальности. Маша поняла это так ясно, как если бы Крастилевский сказал об этом вслух.
Вслух он ничего не сказал, но его взгляд, отрешенный и потому одухотворяющий лицо, скользнул горизонтально и встретился в зеркале с Машиным взглядом. Встреча взглядов, разделенных окном, да еще и через отражение в зеркале получилась очень уж опосредованная, но отрешенность в глазах Крастилевского сменилась интересом, это Маша как-то поняла. Она указала пальцем на него, на себя, махнула рукой себе за спину и спрыгнула со стремянки в уверенности, что он не уедет, не выяснив, чего она от него хочет.
Так и вышло. Стоя под тем же окошком, Маша ела с ладони землянику, которую насобирала рядом в траве, когда Крастилевский показался из-за угла гримерного фургона.
– Здрасьте, Евгений! – выпалила она. – Я Мария из травяных чаев. Которая вам вчера звонила.
Тут она подумала, что, может быть, следовало назвать его по имени-отчеству. Режиссер ведь назвал, и явно не вследствие провинциальной привычки, от которой Маша давно уже отвыкла в Москве. Но уж как назвала, так назвала, тем более что отчество все равно забыла.
«Нормально по имени. Ему всего-то лет сорок, наверное», – подумала она.
Но тут же вспомнила, что совсем не умеет определять возраст. Вере, например, оказалось не шестьдесят, как она предполагала, а на целых семь лет больше. Так что и Крастилевскому может быть сколько угодно, как больше сорока, так и меньше.
