– Ничего я тебе не могу сказать, – пожала плечами та. – Вернее, все, что могла бы, тебе уже на лекциях сказали.
Может и не очень-то сложно было читать по Машиному лицу, но все-таки не по себе ей становилось от колдовской Вериной догадливости.
– Ты быстроумная, – сказала Вера. – Но вот это, что тебя волнует, из таких вещей, которые теоретически не объяснить. Проживешь – поймешь, извини за банальность.
– Ничего я не проживу, – буркнула Маша.
– Почему же? Бывают неожиданные повороты.
– Да ничего не бывает! На все возможные таланты я себя уже протестировала. На артистку – еще когда в школе училась. Из Москвы всякие знаменитости вдруг в Норильск стали ездить, модно было, что ли. Поэты, художники, певцы. Театральный фестиваль тоже был. И я к одному режиссеру пришла, чтобы он сказал, есть у меня способности или нет.
– И он тебе сказал, что актерских способностей у тебя нет. А вдруг ошибся? Это же от личного восприятия очень зависит.
– Не знаю, от чего зависит, но он известный и в Щуке преподает. Таких, как я, тысячу штук каждый год видит. Я, правда, туда все-таки сходила, в Щуку, когда в Москву приехала.
– И что?
– И ничего. Даже до первого тура не дошла. На предварительном прослушивании вылетела.
– Расстроилась?
– В том-то и дело, что нет. Так что и актерских способностей никаких у меня нет. Когда фильм смотрю, то вижу, кто хорошо играет, а кто врет, но сама – нет, ничего не сыграю. И с картинами то же самое. Какая хорошая, какая плохая, чувствую, а сама даже корову не могу нарисовать.
– Корову трудно нарисовать, – улыбнулась Вера. – Гораздо труднее, чем лошадь. Это все художники знают.
– Можно было, конечно, акционизмом заняться. – От неожиданно возросшего волнения Маша не слышала ее слов. – Но он же честный только если политический, и то мало у кого. А в музее голой сесть и на посетителей лаять, типа я отрицаю Рембрандта… Это ж чистое вранье, и зачем я буду?.. В общем, нет у меня талантов. Никаких. И не будет со мной в жизни ничего. Понимаете? Ни-че-го!
Маша замолчала, будто захлебнулась. Правда обожгла ей горло. Она вспомнила, как собственная обыкновенность впервые стала ей очевидна. Сидела тогда в общаге на подоконнике, смотрела в заиндевевшее окно с обледенелыми внутренними рамами, на дробящиеся огни Владыкина, и ужас бессмысленной однообразной жизни пробирал ее посильнее холода.
Вера тоже молчала, подперев рукой подбородок. Таинственно переливался камень у нее на пальце.
– Я тебе могла бы сказать, что детей родишь и смысл появится, – наконец проговорила она. – Но не скажу.
