Мир обрел четкость, и теперь она ясно видела лица: на одних читалось любопытство, на других — сочувствие, на третьих — злорадство или презрение. Теперь все молчали, и Данеска слышала, как из ее груди вырывается дыхание, как стучит сердце и гудит пламя за спиной.
— Верно ли, что в священное время и в небесном круге ты нарушила один из главных запретов?
— Да… я нарушила.
Вначале голос дрогнул, но договорить удалось твердо. Пусть она преступница, но лучше вести себя достойно, а не как перепуганное ничтожество.
— Что ты сделала?
— Я пришла с оружием.
— Верно ли, что ты пролила кровь собрата и сделала это внутри круга?
Данеска непроизвольным взглядом окинула толпу и — наткнулась на ночного возлюбленного. Он стоял в первых рядах и смотрел на нее, слегка нахмурившись, поджав губы. Неясно, что выражает его лицо: не презрение, но и не сочувствие. Любопытство? Недоумение? Разочарование? Не угадать…
Лучше бы она его не видела, потому что из-за этого мужчины сердце забилось быстрее, в горле пересохло и как будто стало нечем дышать. Почти-спокойствие, которое Данеска вернула с таким трудом, ее оставило. Вот-вот она не выдержит, опустит голову и заплачет, как маленькая, этим опозорив себя еще сильнее.
— Верно ли? — переспросил старейшина, повысив голос.
Ой, она же так и не ответила на вопрос, да и сейчас язык не слушается, будто онемел.
— Верно?! — он шагнул к ней.
— Да, да, верно! — выкрикнула наконец Данеска и не узнала свой голос, таким надтреснутым он показался.
— Есть ли тебе оправдание?
Увы… В другом месте, в другой день она могла бы даже убить Тахейди за то, что пытался взять ее против воли, и никто бы не осудил. Но не здесь, не сейчас.
— Только испуг и глупость… Но они не оправдание… — прошептала Данеска.
— Громче.
— Мне нет оправдания.
— Готова понести наказание?
Можно подумать, у нее есть выбор!
— Да.
— Пусть так и будет. Ты ответишь кровью за кровь. Ты пришла с кинжалом — и кровь твоя прольется от кинжала.
Неожиданности не случилось. Теперь ее правую щеку навсегда обезобразит глубокий неровный шрам, который каждому скажет: некогда она нарушила священный запрет.
Старейшина достал кривой жертвенный нож — единственный, дозволенный на празднике, — воздел его к небу, потом ударил в медную пластину и сказал:
— Назови себя, женщина.
Этого мгновения она боялась едва ли не больше, чем того, когда зазубренное лезвие рассечет кожу. Сейчас даже те, кто не знал ее в лицо, узнают: дочь каудихо талмеридов — преступница.
