Поднявшись на ноги, Руслан стал ходить по поляне и срывать траву, выискивая участки, где в пучок может попасть немного щавеля. Лошади любят щавель. Жаль, что у него нет при себе кусочка хлеба. А лучше хлеба с солью. Лошади очень это любят. И сахар любят, но и сахара у танкиста с собой не было.
Продолжая разговаривать и рвать траву, Омаев подошел к лошади совсем близко. Дальше идти он опасался, почувствовав, что лошадь нервно дернулась и снова переступила копытами. Он, продолжая разговаривать, стал тянуться к ней, пытаясь поднести к ее морде пучок травы. И, о чудо! Лошадь не отшатнулась, а потянулась мордой к руке человека, принюхиваясь, шумно двигая ноздрями. Потом она очень осторожно, как это умеют только лошади, взяла мягкими губами из руки человека траву и стала мирно жевать.
Руслан тихо говорил нежные слова, называл ее лошадкой, красавицей и держал вытянутую руку. И только когда лошадь во второй раз взяла из его руки корм, он решился сделать шаг. Потом еще. Лошадь не двинулась. И он, протянув вторую руку, стал гладить ее по морде. Сорвал еще травы. И только теперь танкист понял, что лошадь не просто так стояла возле куста орешника. Она запуталась длинным ремнем, который волочился за ней. Это же постромка. Это точно артиллерийская лошадь, улыбнулся Омаев. А они послушные, терпеливые, не своенравные. Туда других не берут. Он распутал длинный ремень, оборванный на конце, и повел лошадь на поляну, где гуще трава. Ремень он привязал к своей руке. «Пусть попасется немного», – подумал он и улегся на траву. Закрыв глаза, слушал мерный неторопливый хруст. Благодарное животное паслось, пощипывая траву возле своего нового хозяина.
Рассвет только заглянул через запутанное колючей проволокой маленькое оконце под потолком, как двери распахнулись, и в барак, громко топая ногами, снова ввалились немецкие автоматчики. Они начали пинками и криками поднимать лежавших на нарах пленных, собаки лаяли надсадно, до хрипоты, пытаясь сорваться с поводков. Люди хмуро и торопливо сползали с рваных вонючих матрацев и строились по обе стороны прохода. Два унтер-офицера бегали по рядам, по только им известным признакам выбирали жертв и, толкая их палками, гнали к выходу.
Вот еще десяток, еще два десятка человек вытолкали на улицу. Вдоль шеренг оставшихся в бараке пленных неторопливо прошелся немецкий офицер. Он держал в руке, обтянутой черной кожаной перчаткой, упругий прут. Постукивая им себя по ноге, он шел, мельком осматривая русских, опускавших при его приближении головы. Дойдя до середины барака, он остановился возле четверых пленных, на которых поверх военной формы были надеты черные комбинезоны. Он поднял прут и отогнул воротник комбинезона молодого высокого пленного с русыми волосами. На петлицах стали видны лейтенантские кубики и танковые эмблемы.
