на стенах.
Едва Каликика ввела его, портьера на противоположной двери раздвинулась и в комнату вошла высокая стройная женщина.
Одета она была в черное бархатное платье, расшитое золотом, а лицо ее скрывала маска в виде свиной головы.
— Добро пожаловать, — сказала вошедшая звучным низким голосом.
Маркел Ильич стоял, не двигаясь, и смотрел на нее не то со страхом, не то с надеждой.
— Сядьте, — сказала она, садясь и указывая ему на кресло рядом. Он повиновался.
— Вы попали к нам совершенно случайно, — заговорила она, — вы совершенно случайно узнали о существовании нашего общества.
Конечно, отведя вас обратно на Пантелеймоновский мост, мы могли не беспокоиться о вашей дальнейшей судьбе, но потому, что найденная вами тетрадь произвела на вас такое сильное впечатление, и по разговору с вами мы убедились, что вы желаете стать «настоящим», и вот мы решили принять вас в наше общество и под наше покровительство, но вы должны дать клятву исполнять наши несложные правила.
Первое, самое главное, при встрече с теми, кого вы будете видеть здесь, делать вид, что вы с ними незнакомы, если же познакомитесь — никогда даже и виду не подать, что вы узнали их, и не говорить здесь с ними.
Что вы нарушите нашу тайну, мы не опасаемся. Все равно вы не сумеете указать, где вы бываете, а рассказывать о нашем обществе не в ваших интересах — ваш рассказ примут за вымысел, а если вы будете настаивать — вас сочтут за сумасшедшего.
А теперь я прошу вас сказать мне все — все, что у вас на душе, все ваши мысли и чувства — все, что вы таите в себе, все, что не можете доверить самым близким. Те мысли и ощущения, что являются у вас рядом с обыкновенными — словно отражение в волшебном зеркале.
Она положила свою прекрасную руку на плечо Маркела Ильича, и в разрезах безобразной маски, казалось, засветились теплые, ласковые лучи. И эти лучи словно тянулись к его сердцу и мозгу — согревали его, освобождали от тяжести и темноты, а сердце вдруг растопилось, он зарыдал, упав на ковер и охватив стан женщины, заговорил, всхлипывая:
— Я, я очень несчастен… Мама строгая, мама велела мне жениться… и… и служить. Она велит мне сделаться действительным статским, а я люблю играть в теннис. Я бы хотел играть в казаки и разбойники, но… но… это нельзя, так уж хотя бы в теннис или футбол! Боже мой, отчего в теннис можно играть, а просто в мячик нельзя! Да и то!.. — продолжал он, захлебываясь слезами. — Говорят, что в тридцать два года смешно так увлекаться теннисом, а надо избрать другую игру: автомобиль, скачки или сделаться балетоманом! Мама уже сердится за теннис. Боже мой, как вчера мне хотелось купить у Дойникова железную дорогу! Там и семафорчик, и станция, и заводной паровоз и… и… нельзя!
