Может, кара его безгранична потому, что он не человек?
Только человеку дано все испытать на собственной шкуре.
А у него, вершащего свой суд в недоступных и грозных небесах, нет ни шкуры, ни горба.
Раны его зажили, зарубцевались.
Кровь запеклась.
Ему — да простится ей такое кощунство! — не больно.
А ей, смертной, больно.
Не за себя — за всех, родившихся и не родившихся.
За Семена, ждущего на развилке Мессию, и за проезжающих мимо него с базара или на базар.
У нее кровоточит то, что никогда не заживет, не затянется коростой, — душа.
Еще сызмальства она, Морта, знала: с судьбой не поторгуешься. Назначит цену — и плати: неволей и безумием, головой птицы или ногами зверя. Но что бы ни случилось, какую бы судьба не назначила цену, Морта старалась платить любовью.
А что такое любовь, если не боль?
Что такое вера без боли?
Тот, кому не больно, ни во что не верит — обманывает себя и всевышнего ради лишнего червонца, ради лишней десятины земли, ради дьявола, из корысти объявленного богом!
Голова птицы и ноги зверя?
Теперь, в отсутствие Ешуа, Морта как бы вся состояла из такой, плотной и упругой, тысячеглазой и пронзительной боли.
Так, сразу же после новообращения она потребовала от Ешуа, чтобы тот более чем наполовину уменьшил продажу водки.
— Что? — опешил корчмарь. — Одну бутылку, и только?
— Грех наживаться на несчастных.
— Да, — промямлил Ешуа, — но люди требуют… Не дай — разнесут корчму в щепы.
— Ну и пусть разнесут.
— Что ты, Мортяле, говоришь? Ты только подумай: кто мы без корчмы?.. Нищие…
— Милей нищий, чем богач, от которого за версту чужой блевотиной несет.
— Ладно, ладно, — трудно согласился Ешуа.
Перечить Морте он не смел. Хоть и сказано в писании: «Да убоится жена мужа своего», но Морта была женой необычной, среди тысячи только одна такая, может, и попадется — никакими изречениями из писания ее не проймешь, ссылайся на него, не ссылайся, сделает по-своему, и все.
Первое время, до ее беременности, пока Морта крутилась в корчме, Ешуа ни распивочно, ни на вынос больше чем бутылку белого вина не давал.
Торгуя почти всю свою жизнь водкой, он и представления не имел, что это такое выпить целую бутылку. Если бы ему приказали выдуть зараз столько, он бы, наверно, с лавки не встал, окачурился на месте, а им, этим несчастным, хоть бы хны, словно не горькая на столе, а кружка родниковой воды или парного, только что из подойника, молока. И так изо дня в день, из года в год, с молодости до старости — сосут ее, как грудь матери, до гроба!..
