До вечера терпеливо ждала, думала — объявится, а ночью?.. Ночью и спросить-то некого. Не бежать же на ночь глядя на развилку к Семену. Да и что он, юродивый, знает?
Она дождется утра и, коли утром Ешуа не вернется, сама поедет в Россиены и разыщет его.
Но до утра еще — господи ты, боже мой! До утра еще целых шесть часов.
Куда же деться?
Чернуха зарычала во сне и тут же замолкла.
— Куда же деться? — обхватив живот, вслух сказала Морта.
Ребенок торкнулся в чреве. Морта почувствовала толчок и, поглаживая живот, улыбаясь, продолжала:
— Ты слышишь меня?
И тут же ощутила еще два толчка, только более долгие и настойчивые, чем прежде.
— Ради бога, не торопись, — прошептала она. — Полежи еще немного… всю зиму лежал спокойно, а весной, весной зашевелился… как листочек… как теленочек… — скорей, скорей из хлева!.. Потерпи!.. успеется… Дай травке подрасти, дай солнышку разогреться!
Ребенок как будто внял ее просьбе, и толчки прекратились.
Морта взяла со стола керосиновую лампу и, оставив в горнице спящую собаку, осторожно, так, как обычно шла по воду, направилась в спальню.
Лампа осветила новую, сделанную по заказу кровать из красного дерева с высокой резной спинкой, упиравшейся в побеленную стену.
Морта взбила подушки, тоже новые, но не легла, а только присела на краешек кровати.
Все в спальне было не так, как при Хаве.
Даже пол перестелили, покрыли оструганными, пахнущими лесом, досками, покрасили городской липучей краской, поблескивающей в темноте, как глазурь на пироге.
Единственное, что осталось от Хавы, было зеркало.
— Пусть останется, — сказала Морта. — Я все равно в него не буду смотреться.
— Почему?
— Не буду, — заупрямилась она. — Посмотришься и еще не то увидишь.
— А кого, кроме себя, в нем можно увидеть? — полюбопытствовал корчмарь.
— Кого?.. Да мало ли кого…
Ешуа только осклабился.
Морта сидела на краешке кровати, и живот у нее всходил из-под платья, как солнце.
Когда еще она не помышляла о переходе в другую веру, когда еще надеялась на чудо, что из далекой Сибири, отбыв неправедное и жестокое наказание, вернутся ее братья-близнецы Пятрас и Повилас, старуха Шмальцене, эта змея подколодная, эта ханжа и святоша, прошипела в праздник тела господнего на паперти:
— Урода от них родишь! С головой птицы и ногами зверя!
Урода?
Морта снова погладила живот. Нет, у ее дитяти все будет, как и у всех: и голова, и ноги!
Она подкрутила фитиль, поставила лампу в изголовье и, не раздеваясь, сомкнула припухшие веки, и снова ее мысли, сбивчивые, растревоженные, пустились вдогонку за телегой, за гнедой, за Ешуа.
