До ближайшей деревни тут, наверно, недалече. Ешуа отнесет мальца в телегу, положит его на солому так, чтобы торба с овсом и золотыми служила ему подушкой, накроет овчиной и отвезет его туда, где он вчера еще был бессмертен, как все дети, и за это Ешуа зачтется и на земле, и на небе, и долг всевышнего перед ним возрастет на какой-нибудь один процент.
Ешуа поднял мертвеца на руки и, продираясь сквозь чертов ельник, напрямик — во всяком случае так ему казалось — потопал к оставленной на обочине телеге. Под ногами сухо и домовито, как поленья в печи, потрескивал валежник, острые ветки пиявками впивались в лицо, но корчмарь упрямо, как бы ослепнув, пробирался вперед, изредка хмуро окликая сбитую с толку гнедую, которая плелась за ним, обдирая из преданности бока и ухватистые губы.
Они уже шли не пять и не десять минут, а дороги все еще не было видно, и Ешуа обуяло зудящее сомнение, не заплутались ли они среди этих бесконечных, этих безмолвных, этих однообразных елей.
Ветки задевали ноги мальчика, и тогда они покачивались, как живые, ударяли Ешуа в бедро или пах, и от этого постукивания, от этих ударов у корчмаря в коротких толчках и удушье заходилось сердце.
Подбадривая себя, Ешуа что-то колыбельно и невнятно шептал, поправляя легкую ношу — тело мальца весило не больше, чем пустой бочонок из-под водки — и молил господа, чтобы поскорей кончилось это блуждание, это кружение по густому, как деготь, ельнику.
Наконец ельник оборвался — свет, брызнувший со всех сторон, ножом отрезал его от открывшегося простора, и Ешуа вышел на дорогу, в какой-нибудь полуверсте от телеги.
Мальчик лежал на руках Ешуа простоволосый, без кепчонки — видно, обронил ее среди елей. От его растрепанных волос веяло сыростью мха и прошлогодней плесенью.
Ешуа уложил мертвеца на дно телеги, запряг гнедую и двинулся дальше.
Округу эту он знал как свои пять пальцев.
Когда-то — тогда он еще не был корчмарем — исходил он ее вдоль и поперек. Молодой коробейник с резвыми и безотказными, как у волка, ногами, Ешуа испытывал в ту пору только один страх — страх перед бедностью.
А сейчас?
Сейчас от прежнего коробейника и следа не осталось — ни стати, ни того благословенного страха, не дававшего ему покоя, закалившего его дух и вознесшего над другими, пусть не так высоко, как он хотел, но все-таки вровень с трактирной крышей.
Помнит ли кто-нибудь его в деревнях сейчас — ведь чуть ли не пол века прошло!
Где-то поблизости должны быть Расчяй. Деревня, помнится, стояла у самого леса… Был там еще такой пруд с диковинным заморским лебедем. Этот лебедь по сей день белеет в памяти Ешуа. Больше никогда не видел он ни одной такой птицы.
