И нет рабам рая | страница 2



Сон, подчинивший его волю, затягивал, как затягивает река пустую бутылку: плывет, качается на стрежне, и вдруг, наполнившись по горлышко, летит на дно, а там, на дне, вокруг нее вдруг начинают сновать безгласные рыбы и тыкаться в стекло своими плоскими слизистыми пастями.

Такой вот слизью обволакивало и его, невидимого, стеклянного, наполненного мутной жижей безотчетного страха.

— Вы кто? — спросил приснившийся Туров у приснившейся Мирону Александровичу старухи и поморщился, как от зубной боли (Мирон Александрович ясно слышал его низкий, с чахоточной хрипотцой голос, но лица Алексея Николаевича не было видно).

— А вы что, не знаете? — с простодушной наглостью ответила вопросом на вопрос еврейка и всплеснула костлявыми руками, так и повисшими в воздухе.

Мирон Александрович сквозь сон чувствовал, как нарастает, пузырится раздражение Турова, но пресечь разговор не решался. Товарищ прокурора не любил, когда его без нужды перебивали во время судоговорения, одергивал всех с грубоватой прямотой и постукивал костяшками коротких, безжалостных, как пульки, пальцев по дубовому судейскому столу.

— Я — Злата, мать, — охотно пояснила старуха. Руки ее по-прежнему висели в воздухе, образуя не то коромысло, не то сломанный меч.

— Чья мать? — не изменяя себе, бесстрастно полюбопытствовал Туров.

— Мейлаха… Ходатая, — борясь со сползающим на висок париком, пробормотала та.

— Мироналександрыча? — удивился товарищ прокурора, как всегда выговаривая имя и отчество присяжного поверенного слитно. Он разевал рот, как рыба, и из его бездонной полости на Мирона Александровича веяло брезгливостью и Сибирью.

— Для кого, может, он и Мирон Александрович, а для матери был и навеки останется Мейлахом. Так звали моего покойного отца, его деда… Мейлах — по-еврейски король.

Болтливость старухи коробила Турова. Какое ему дело до того, как звали ее покойного отца! Но еврейка не унималась, безостановочно треща и выплевывая слова, как вишневые косточки.

— Господин товарищ прокурора! — закричал из сна Мирон Александрович, но Туров, похоже, не услышал. Он продолжал исподлобья смотреть на старуху, ожидая от нее новых признаний и плотоядно предвкушая сладость раскрытия какой-то неслыханно важной тайны.

— Позвольте, позвольте, — помрачнел Туров. — Мироналександрыч что — еврей?

— Все мы евреи, — сказала старуха и, умаявшись от борьбы с непослушным париком, сняла его и положила на дубовый судейский стол.

— Кто — все? — обомлел товарищ прокурора.