Накануне того печального дня, когда был оглашен приговор, госпоже Наттерер доложили, что ее хочет видеть священник. Отдельно от мужа она никого не принимала и велела ему отказать, но он упорно стоял на своем, твердя, что ему необходимо переговорить с ней об одном весьма важном деле; тогда, предположив, что речь пойдет о пожертвовании значительной суммы для раздачи бедным, она в конце концов приняла его. Однако все оказалось не так-то просто.
Пришедший представился как исповедник одного из осужденных, которого он должен был проводить к месту казни, и подал ей маленький жестяной образок. Она сразу узнала эту вещицу — ее подарок деревенскому овчару, принесенный ею с богомолья. Пастух глубоко чтил его и постоянно носил на шее: ведь барышня вспомнила о нем в святых местах, словно он ей родня. Человек этот славился своей необыкновенной честностью, здравым, ясным умом и глубокой набожностью. Всякий, кто нуждался в совете и в утешении, мог найти их у него. Именно в его низенькой хижине, у его бедного очага испытала она все самые чистые радости своего детства, от него услыхала слова просвещенной мудрости, ставшие впоследствии для нее путеводной звездой.
Говорили, он был не рядовым повстанцем, но именно одним из тех, чья вина перед господами была наибольшей, кто изо всех злодеев более всего заслуживал мучительной, позорной казни.
— Этого не может быть! — вскричала госпожа Наттерер, едва оправившись от первого потрясения. — Этого не может быть, без сомнения, здесь кроется какая-то ошибка!
Возбужденная, расстроенная, она совершенно забыла о своей обычной застенчивости и тайном страхе перед супругом и впервые за время своего замужества вторглась к нему в кабинет без предупреждения, незваная, в тот самый момент, когда он собирался в дорогу, ибо императрица срочно вызывала его в Вену.
Как ужаснулась она, когда супруг не только подтвердил все, что она только что узнала от священника, но еще и насмеялся над ней!
Когда же она упала к его ногам и умоляла, как о наибольшей для нее милости, о великом счастье, чтобы он просил пощадить жизнь ее старинного друга, обещала, что больше никогда и ни о чем не будет его просить, он, разозленный ее настойчивостью, которую впервые в ней обнаружил, не только с новым ожесточением оттолкнул ее от себя, но, глумясь над ее чувствами, насмешливо заявил, что, мол, он сам позаботился, дабы голодранцев судили как можно строже, и будет просить императрицу в интересах гражданской безопасности не отменять приговора судейской коллегии, к чему та как будто склоняется. Так, значит, это он… он инициатор казни!
