Верно, они опасались, что вследствие своей женской чувствительности она не перенесет эту новость. Разумеется, она трепещет при одной мысли, что близок решительный момент, но разве это страх за себя? За них? Нисколько! Это та дрожь, которая охватывает идущего на решительный бой и приветствующего его. Какая-то определенность появилась в ее прежде не совсем ясных мечтаниях. И теперь, глядя из окна в пронизанную солнцем даль, где во всем великолепии раскинулась Прага, готовая торжественно отпраздновать завтра, в воскресенье, коронацию чешской королевы, госпожа Наттерер, казалось, слышала, как в день грядущего великого всенародного праздника свободы родной город ее сыновей с такой же гордостью и любовью произнесет их имена, с какой они звучат теперь в ее материнском сердце.
Во всем зависимая, лишенная возможности действовать, связанная по рукам и ногам своим положением, обстоятельствами и предрассудками, госпожа Наттерер разом, мужественно вырвалась из тягостных обстоятельств, хотя никто даже и не подозревал об этом, и настолько возвысилась силой своих чувств над себе подобными и своим временем, что, пожалуй, в ту пору ни одна чешская женщина не могла сравниться с ней.
Госпожа Наттерер была дочерью обедневшего чешского дворянина; она выросла в его небольшом поместье, в сельском уединении, в скромной и даже бедной обстановке. Имперский комиссар увидел ее в то время, когда, принимая поблизости участие в большой охоте на диких кабанов, подружился с ее отцом, тоже страстным любителем охоты, и погостил несколько дней в его доме, надеясь полностью насладиться этой увлекательной забавой. Нежная прелесть юной дочери гостеприимного хозяина, заботливость, с которой она отдавалась воспитанию своих младших братьев и сестер, ее бесконечная доброта и мягкость в обращении с каждым, с кем ей только случалось иметь дело, но прежде всего ее слепое послушание и преданность всегда и всем недовольному отцу, терзаемому наряду с хозяйственными заботами еще и приступами жестокой подагры, неожиданно убедили имперского комиссара, до того времени с отвращением отвергавшего саму мысль о законном браке, что все-таки совсем другое дело, если мужу прислуживает его собственная жена, а не наемные служанки, с которыми он без конца воевал.
Так он решил — и этого было достаточно, чтобы безотлагательно просить ее руки, которая была отдана ему с неменьшей стремительностью. Отцу даже в голову не пришло спросить у той, кому эта рука принадлежала, так ли охотно согласилась бы она сама на этот брак, как это сделал за нее он.
