И образ его незримый встал во весь свой рост перед ее глазами.
Как он хорош, и как увиваются за ним все окрестные девицы. У них так много достоинств — они красивы, крепки и упруги их тела, кожа набелена и нарумянена, а бриллианты так и сверкают на точеных шейках, а платья модны и нарядны — их выписывают в эту глушь прямо из Парижа и Петербурга, — разве может она соревноваться с ними, особенно с их громадными состояниями и отличными имениями, их живостью в разговоре и бойкостью во взглядах и отработанными манерами в танцах. Она недурна собой, у нее тоже немало достоинств, даже коса ее вызывает восхищенные и завистливые взгляды соседок, но она легко теряется в разговоре, ей больше по душе тихий укромный уют деревенской церкви и простор полей, неброские полевые цветы радуют ее больше, чем огромные букеты роз из оранжерей… Да и вообще, он даже слова не сказал с ней тогда, на этом единственном празднике, когда его представили ей. Только взглянул, и этот взгляд прожег ее до самой души. Ах, зачем она не так же весела и простодушна, как соседка по имению справа, и зачем нет у нее таких уборов, как у соседки по усадьбе слева, и зачем не может она болтать и находить темы для разговора так, как дальняя соседка, самая богатая, воспитанная в неге и роскоши…
Нет, этот человек, этот великолепный блестящий светский лев не для нее, он даже взгляда не бросит в ее сторону, и она будет тихо и молча сидеть в уголочке среди разряженных старух, тогда как другие девицы станут танцевать весь вечер и услаждать его своими остроумными шутками и занятными историями…
Небо потемнело, будничные мрачные тени обступили ее со всех сторон.
Она встала, плеснула немного холодной воды на снежно-белую кожу лица, накинула старенькое платьишко и пустилась бегом к старой деревянной деревенской церкви, зажав свое сердце в крепкий кулак и не позволяя себе разрыдаться перед предстоящим праздником…
Натали очень любила эту ветхую, строенную незнамо когда церквушку с бедненьким иконостасом и крохотным помещением внутри. В ней словно бы наливалась соками жизнь ее души, а неброский уют храма давал ей силы и свободу души. Особенной ее любовью пользовалась икона Пресвятой Матери Богородицы. Деревенский художник, верно, не обладал еще всеми тонкостями церковного живописного письма, и Богоматерь у него не стала совершенством искусства. Но глаза ее были глубоки и полны страдания и грусти, словно предчувствовала она муки своего сына, теперь спокойно сидящего на ее коленях. Но этот святой младенец словно живой протягивал руки к молящимся, словно бы приговаривая: «Люди, любите друг друга, я отдаю все вам во имя этой любви».
