– Ладно, забыла, понимаю, – нехотя признал он, не заметив, что Полина едва не плачет. – У меня для тебя подарки.
Сходив в комнату за вещмешком, он вернулся с трофеями: выложил на стол золотые женские часики, инкрустированные какими-то камнями, и пару серёг с жемчугом. Полина уставилась на драгоценности, не понимая.
– Ого, – выдохнул дед. – Да это тысяч на двести тянет, а?
– Возможно, – гордо сказал Кузьма. – Сувенирчики. Только тут камушка не хватает.
Он показал на циферблат часов в том месте, где зияла чернота вместо бриллианта.
– Целая история, кстати, – Кузьма сел за стол. – Выменял камушек, понимаешь? На хлеб обменял. Бывали и такие месяцы, Поля.
Она растерянно разглядывала украшения, словно не понимая, о чём идёт речь. Потом отодвинулась от стола, встала, выпрямилась.
– Не нравятся? – удивился Кузьма.
Девочка склонила голову, глядела с осторожностью, как будто готовясь, что её отчитают за несколько слов, и, наконец, негромко сказала:
– Мама умерла, ты знал?
– Знал, Поля. Но я же вернулся. Теперь я буду тебя растить…
Казалось, слова растворяются в воздухе и никто его не слушает, поэтому Кузьма замолчал. Кроме тиканья часов, ничего не было слышно.
Потом Полина резко подняла голову и встретилась с ним глазами, и он вздрогнул, узнавая Галинино лицо, обильно умытое слезами и полное юной, но уже горчащей жизни. Кузьма не поверил своим глазам: это ли не прошлое и это ли не его совсем молодая жена, которую он видит первый-второй раз и о которой только догадывается, что она сделается его женой? Казалось, что она смотрит через время, будто нет ни многих прошедших лет, ни даже войны со смертью, рассматривает выжидающе его молодого и не знающего, кто он и куда однажды уйдёт, кого разбудит в себе. Он сам не заметил, как поднялся, уставившись на неё через кухню. Борька непонимающе водил мордой с одного человеческого лица на другое.
Кузьма шагнул к ней, раскрыл объятия, но в этот момент сдавленное рыдание вырвалось из Полининой груди двумя спазмами, она вжалась в угол, не сдержала ещё два горестных всхлипа, мотая головой, выставляя против него ручки-тростинки, и сделалась тихой, как кукла. Угасающий солнечный свет, просеянный серыми кухонными занавесками, выбелил её лицо, подчеркнул красоту его очертаний. Кузьме стало казаться, что и комната преобразилась, и стала прекрасной, как картинка, потому что почти все они снова были в сборе, и вот-вот воротится прежний он, живший однажды своей семьёй, и все обнимутся, и счастью уже не нужен будет свет с улицы.
