Фил едва не задохнулся, а у меня потемнело в глазах от ярости, но, зайдя уже так далеко, мы решили не отступать и получить удовольствие от купания. Переодевание на глазах четверых, сидевших в джипе военных полицейских сильно действовало мне на нервы, и иррациональная часть моего сознания была готова совершить что-нибудь безрассудное, но я все же сумел взять себя в руки и постарался не обращать внимания на полицейских и думать о том, как я сейчас окунусь в воду.
Вода в самом деле оказалась просто великолепной. На Гуаме можно встретить триста видов кораллов. Здесь, в Сумае, они были ярче, чем те, что мы видели у дома Альмы. Они были ярче, чем прославленные кораллы Понпеи. Чуть дальше от берега просматривались остатки затонувшего японского военного корабля, покрытого коркой из рачков и кораллов. Но для того, чтобы лучше его рассмотреть, требовалось много времени, и, самое главное, нужен был акваланг. Когда мы плыли обратно, я видел преломленные прозрачной водой очертания полицейского джипа. Вытираясь на берегу после купания в наступивших сумерках, я кипел от негодования из-за того, что этот замечательный риф находится в запретной зоне, куда бюрократическая машина закрыла вход жителям Гуама.
Гнев Фила имел куда более глубокие причины. Здесь находилась старая деревня Сумай, сказал он мне, когда мы ехали к выходу с базы. «Это была самая красивая деревня на всем Гуаме. В первый же день войны японцы ее нещадно бомбили. Потом все жители были или изгнаны, или убиты. Потом, когда пришли союзники, японцы отступили в ущелья, которые вы видели, и американцы, выкуривая их оттуда, разнесли это место в пыль. Часть церкви и кладбище — это все, что осталось от деревни. Здесь родились мои деды и прадеды, — добавил Фил, — здесь они и похоронены. У многих предки лежат на этом кладбище, мы хотим посещать могилы, отдавать им почести и уважение, но для этого нам приходится подвергаться всяким бюрократическим процедурам. Это великое унижение».
На следующий день мы с Джоном поехали в госпиталь Святого Доминика, прекрасный новый госпиталь, или, как называют его монахини, — «Дом» с его садами, двориками, тихой часовней, угнездившейся на горе Барригада, откуда открывается красивый вид на Агану. Здесь находились двое пациентов Джона, мужчин такого же возраста, как Роке, — чуть за пятьдесят, страдавших болезнью литико в ее самой тяжелой форме. Всего полтора года назад они отличались прекрасным здоровьем, но за это время дело дошло до полного паралича дыхательной мускулатуры и для дыхания им стала необходима специальная аппаратура. Когда мы подошли к их палатам, я услышал тяжкий, неприятный звук работающих респираторов и чавканье отсосов, с помощью которых из глотки удаляли секрет, который несчастные уже не могли самостоятельно глотать, чтобы он не попал в трахею и легкие. Сначала я засомневался, стоит ли вообще так жить, но потом увидел, что рядом с пациентами находятся их дети — взрослый сын у одного и взрослая дочь у другого, — с которыми они каким-то образом общались, пусть и на примитивном уровне. Дети читали больным вслух, они вместе смотрели телевизор, слушали радио. Пациенты находились в ясном сознании и были умственно и душевно активны, несмотря на фактическую гибель мускулатуры. Оба пациента давали знать, что хотят жить, жить столько, сколько это окажется возможным, пусть даже их жизнь будет поддерживать машина. В палатах было множество икон и образов, на которые не мигая смотрели обездвиженные больные. Мне хотелось думать, что лица их были умиротворенными, несмотря на бурлящие звуки работающих респираторов.
