При этом я испытываю какую-то необычную двигательную и «графическую» легкость. Легко извлекаю себя с морского дна, из сомкнутых раковин, освобождаюсь от падающих светящихся глыб и продолжаю писать. Слова громким эхом отдаются у меня в голове. Это не обычное, привычное мне письмо, а стремительное, подверженное персеверации царапание по бумаге, в результате которого получается нечто вроде клинописи, не очень похожей на английское письмо. Перо движется, как будто само по себе; начав писать, я с трудом могу остановиться».
Эти эффекты продолжают преследовать меня во время совместного завтрака с Кнутом[49]. На блюде лежит хлеб, но хлеб светло-серого цвета. Он плотный, блестящий, как будто намазанный краской или покрытый толстым слоем блестящего сакау. Рядом тарелка с восхитительными шоколадными конфетами с ликером — они выглядят как пятиугольные и шестиугольные блоки стен Нан-Мадола. Призрачные лепестки вырастают из стоящих на столе цветов, словно гало; когда цветок движется, он оставляет за собой красноватый непрерывный след, похожий на размазанную в воздухе полосу. Я вижу качающуюся на ветру пальму. Движения ее прерывисты, они представляют собой последовательность неподвижных положений, как будто я смотрю кино, а в кинопроекторе заело грейферный механизм, и движения потеряли плавность. Потом перед глазами начинают появляться виденные мною недавно образы и сцены: первые мгновения нашего пребывания на Пингелапе, выбегающие из леса смеющиеся дети, яркий круг рыболовной сети в ночи, выпрыгивающая из лодки рыба, радужно сверкающая в свете фонаря, мальчик из долины Манд, бегущий с горы в похожем на забрало солнцезащитном козырьке и кричащий: «Теперь я все вижу!», наконец трое мужчин, сидящие вокруг пейтеля и разминающие корни сакау.
Вечером мы упаковали вещи. Настроение было печальным — нам не хотелось покидать гостеприимный остров. Боб полетит отсюда прямо в Нью-Йорк, а Кнут, с пересадками, в Норвегию. Мы с Бобом сначала смотрели на Кнута как на обаятельного, образованного и немного сдержанного коллегу — специалиста по редкому заболеванию глаз, страдающего этой болезнью. Теперь, проведя вместе с ним несколько недель, мы поняли, какая он многогранная личность. Мы узнали о его всепоглощающей любознательности, о его, иногда неожиданных, пристрастиях (он оказался незаурядным специалистом по трамваям и узкоколейным железным дорогам и практически все знал об этой сложной отрасли). Мы увидели в нем человека отважного, обладающего к тому же незаурядным чувством юмора. Познакомившись с трудностями, которые приходится преодолевать ахроматопам, особенно в жарком климате — прежде всего чувствительность к яркому свету и неспособность видеть мелкие детали предметов, мы заново прониклись уважением к решимости Кнута, его упорству в достижении поставленных целей, настойчивости в познании новых мест, готовность к любой ситуации, несмотря на плохое зрение (вероятно, его изобретательность и безошибочное чувство направления было компенсацией за недостаток остроты зрения). Нам не хотелось прощаться, и мы засиделись за столом почти до утра, выпив бутылку джина, подаренную нам Грегом. Кнут достал ожерелье из раковин каури, преподнесенное ему Эммой Эдвардс, и, вертя его в руках, принялся вспоминать нашу поездку. «То, что я увидел целое сообщество людей с ахроматопсией, полностью изменило мои взгляды, — сказал он. — От этого впечатления у меня до сих пор кружится голова. Это самое волнующее и интересное путешествие в моей жизни».
