Корни наконец были увлажнены, содержавшиеся в них лактоны превратились в эмульсию, после чего полученную массу положили на лист блестящей коры гибискуса и принялись заворачивать в него массу. Полученный сверток продолжали закручивать с обеих сторон, сдавливая массу все сильнее, до тех пор пока с концов свертка не потекло сакау. Сок аккуратно собрали в скорлупу кокосового ореха и поднесли мне. Вид напитка был тошнотворен — серая, мутная, вязкая жидкость. Но, вспомнив о ее духовном воздействии, я опорожнил скорлупу. Проглотить жидкость оказалось на удивление легко, она проскочила внутрь, словно устрица, вызвав легкое онемение губ.
Потом из свертка выдавили еще сакау и поднесли вторую чашу Кнуту, который принял ее, как положено по ритуалу — скрестив руки и подняв кверху ладони, — а затем залпом осушил чашу. Сосуд опустошали и наполняли шесть раз, передавая чашу всем по очереди. Когда чаша вернулась ко мне, сакау стало явно жиже, о чем я нисколько не жалел, потому что на меня снизошло такое расслабление, что я был теперь не в состоянии подняться, и мне пришлось буквально прирасти к стулу. Такое же состояние, по-видимому, охватило и моих спутников — но мы ожидали подобного эффекта и продолжали спокойно сидеть на приготовленных для нас стульях.
Венера уже поднялась высоко над горизонтом и ярко светила на фоне чернильно-фиолетового неба. Кнут, сидевший рядом со мной, называл светившие над нашими головами звезды: Полярную звезду, Вегу и Арктур. «Этими звездами, — сказал Боб, — полинезийцы пользовались, когда плыли на своих проа под небесным сводом». Чувство сопричастности к их путешествиям, к пяти тысячам лет путешествий, переполняло меня. Я всем существом ощутил историю полинезийцев; их историю, снизошедшую на всех нас, сидевших лицом к океану. Мы воспринимали Понпеи как корабль — жилище Мэй представлялось нам гигантским фонарем, а скалистый выступ, на котором стоял дом, виделся нам носом огромного судна. «Какие они отличные парни! — думал я, глядя на моих спутников. — Бог — на небесах, и все прекрасно в этом мире!»
Пораженный этими елейными мыслями, столь нехарактерными для моего беспокойного пытливого ума, я вдруг понял, что мое лицо расплывается в мягкой туповатой улыбке, и, взглянув на моих спутников, понял, что такая же улыбка прилипла и к их лицам. Только тогда до меня дошло, что мы все словно окаменели, но окаменели сладко, мягко и стали, если можно так выразиться, ближе к своей подлинной сущности.
