Сейчас вечер, и мы с мамой стоим у окна. Мама рассказывает, что фотографии будут готовы через несколько дней, что потом Карло пойдет в полицейское управление и сдаст документы на пропуск. Мы смотрим в окно, и мама говорит. Она рассказывает, что сейчас в доме нас только трое: я, Карло и она. Если бы Карло женился, если бы у него были детки, то и дом тогда был бы живой и здоровый, как любой дом, где слышно, как дети плачут и смеются. Потом она говорит про Йосипину, она говорит, что Йосипина хорошая женщина, и если Карло не женится, то она будет заботиться о нем, будет ему гладить и стирать. Готовить не нужно будет, говорит мама, Карло сам хорошо готовит.
Я смотрю в окно, во двор. Мама рассказывает, что луна на небе, что поэтому не так хорошо видны звезды. Потом я думаю о птицах, о дворе, о холмах, поле и черешне, и снова о холмах и о долине, маминой долине. Потом мама отводит меня в кровать. Вот увидишь, как будет хорошо, говорит она, Карло повезет нас, когда мы получим пропуск, и гладит меня. Я вижу ее. Я вижу ее глаза, руки. Потом она удаляется, я вижу ее. Останавливается в дверях, еще раз смотрит на меня, потом говорит: Спокойной ночи, Балерина, — и прикрывает дверь.
Карло во дворе. Мама говорит, что ему, наверно, холодно, что осень, что мне нельзя выталкивать его во двор. Я вижу его. Он под каштаном сидит на стуле. Я видела, как он схватил стул из кухни и потащил его во двор. Сейчас он сидит на нем и грызет яблоко. До этого она мне дала капельки, моя мама. Вот увидишь, потом все будет хорошо. Сейчас, как и всегда, я ничего не чувствую. Мама говорит, что капельки — это лекарство, чтобы она не слишком уставала, чтобы мне не надо было ехать к Элизабете или чтобы за мной не приехали на машине и не увезли. Потом она идет во двор, я вижу ее, Карло ей что-то говорит. Мама слушает. Я его вижу. Он что-то ей говорит, потом мама поворачивается к каштану, и Карло идет к дому. Я его вижу. Он уже в прихожей, заходит на кухню. Он не смотрит на меня. Потом приходит и мама. Смотрит на Карло, говорит:
И кто тебе это сказал?
В трактире, они позвонили в трактир, говорит Карло.
И теперь?
И теперь всё. Что есть, то есть. Он ушел, и его не могут больше найти. Сказали, уже месяц прошел, как он не возвращался! Взял сумку, пришел в трактир, выпил поллитра и сказал, что идет на станцию, и всё. Его больше нет, ушел, конец, если уж дурак, так дурак, ничего не поделать, всё, фанкуло порка путтана, раз уж я сказал ему, что потеряется, тесто ди каццо. Сидел бы дома и слушал своего Бетховена на граммофоне, нет, путтана эва. Куда он трахаться поехал в Вену, если не мог даже за хлебом сходить, если ничего не делал всю свою жизнь — он в Вену поедет. И ведь доехал. Позвонили из гостиницы. Он оставил все вещи в комнате, сумку, штаны, куртку, и больше его не видели. В кармане они нашли телефон, телефон трактира, и позвонили, из гостиницы. Сказали, что его больше нет, что они звонили в полицию и что его больше нет. В какую полицию, путтана эва, они, видите ли, звонили, если он дурак. В чем мать родила остался, и даже не понял, что голый, и бог знает, куда запропастился. Но, санто дио, раз уж я ему сказал, чтоб сидел дома, чтоб слушал эту музыку на граммофоне. Куда тебе ехать в твои-то годы. Я вот тоже во сне гуляю под луной, ну, хожу я вдоль поля, рядом с картошкой, но я ведь не еду в Вену, фанкуло. Вот так, его больше нет.
