— Послушай, наследник, — неожиданно сказал парикмахер. — Я узнал тебя. И твой ташкентский говор тебя выдает. Я ни о чем не спрашиваю тебя, я сам вижу: ты голодный, от тебя половины не осталось. Ты грязный, будто все это время сидел в Обхане или в Зиндане. Но я ни о чем не спрашиваю тебя. Если ты хочешь поесть и отдохнуть, то иди за мной, следи издали и заходи в тот дом, куда я зайду.
Через два часа, вымытый и сытый, Талиб сидел в доме парикмахера, которого звали Даудом, и рассказывал свою историю.
— Ложись спать, — сказал наконец парикмахер. — Завтра утром я посоветуюсь с нашими стариками, что с тобой делать.
Талиб заснул как убитый и проснулся, когда солнце стояло высоко. Он подумал, что парикмахер ушел на работу, но увидел, что тот сидит на айване и в маленькой ступе растирает что-то медным пестиком.
— Вставай, сынок, — сказала жена парикмахера. — Плохие новости.
Оказалось, что старейшины квартала, посоветовавшись, приказали Дауду как можно скорее спровадить беглеца. Они боялись, что за укрытие такого важного государственного преступника, бежавшего из тюрьмы, весь квартал может быть подвергнут наказанию.
— Если бы ты был не узбек, а еврей, они бы не побоялись, — пряча глаза от смущения, говорил парикмахер. — Но ты не еврей, и никто не поверит, что мы прячем тебя из жалости. Нас обвинят в государственной измене. В Бухаре всех инородцев обвиняют в государственной измене, а убить инородца так же легко, как убить собаку. Прости нас.
Парикмахер был очень смущен и расстроен. Талиб понимал, что у него нет другого выхода, ведь не может он рисковать жизнью семьи, детей и даже жизнью соседей. В том, что опасность именно такова, Талиб не сомневался. Он слишком хорошо знал теперь Бухару.
На прощанье, после завтрака, цирюльник подозвал Талиба и довольно долго колдовал над его внешностью. Он немного подбрил брови, чтобы изменить их изгиб, подмазал чем-то вокруг глаз и в довершение взял из ступки клейкую красную краску и наложил ее слоем от виска к подбородку, нарисовав подобие шрама не то от удара плетью, не то от какой-то неведомой болезни.
— Теперь тебя трудно узнать, — сказал он хмуро. — Можно, но трудно. Только не умывайся. Иди, сынок. Прости меня и всех нас.
В последующие дни Талиб убедился, что никто в Бухаре не мог рисковать жизнью ради его спасения. Во всяком случае, когда он пришел к жене водоноса и сказал, что хочет передать привет от Талибджана, который жил здесь вместе с дядей, то та замахала на него руками и сказала, что из-за этих ташкентцев ее муж чуть не угодил на плаху и вынужден теперь сменить честный труд водоноса на грязное дело палача.
