— Доброе утро, Уилфрид, — сказал он. — Народ мой спит, а я, видишь, на ногах.
Вот кузнеца хочу навестить.
Уилфрид опустил взгляд и сказал:
— Кузнеца нет. Он ушел в Гринфорд.
— Знаю, — беззвучно хохотнул полковник. — Визит ко времени.
— Норман, — сказал священник, уткнувшись взглядом в дорожный гравий, а ты грома не боишься?
— Грома? — переспросил тот. — Ты что, у нас погоду теперь предсказываешь?
— Да нет, — сказал Уилфрид, не поднимая глаз, — не погоду, а как бы тебя громом не поразило.
— Ах, прошу прощения, — сказал полковник. — Я и забыл, ты ведь у нас сказочник.
— А ты у нас, конечно, богохульник, — отрезал задетый за живое священнослужитель. — Что ж, бога не боишься, так хоть человека остерегись.
Старший брат вежливо поднял брови.
— Какого то есть человека? — спросил он.
— На сорок миль в округе, — жестко сказал священник, — некому тягаться силой с кузнецом Барнсом. Я знаю, ты не из трусливых и за себя постоять можешь, только смотри, плохо тебе придется.
Это были отнюдь не пустые слова, и складки у рта полковника обозначились резче.
Его вечная ухмылка стала угрюмой. Но он тут же снова обрел свою свирепую веселость и рассмеялся, оскалив из-под желтых усов крепкие песьи клыки.
— Ты прав, любезный Уилфрид, — беспечно сказал он, — так порадуйся же, что последний мужчина в нашем роду надел кой-какой ратный доспех.
Он снял свою нелепую шляпу, и ее круглая тулья оказалась легким стальным шлемом в зеленой обшивке, китайским, не то японским. Уилфрид узнал фамильный трофей со стены гостиной.
— Какая подвернулась, — небрежно пояснил брат. — У меня со шляпами так же, как и с женщинами.
— Сейчас кузнец в Гринфорде, — тихо сказал Уилфрид, — но вернуться может в любую минуту.
Он побрел в церковь. Скорей бы забыть об этой мерзости в прохладном сумраке, под готическими сводами; но в то утро все шло не по-обычному, всюду что-нибудь подстерегало. В такой час церковь всегда бывала пуста, а тут вдруг кто-то в глубине вскочил с колен и заспешил из полутьмы на залитую светом паперть.
Священник едва поверил глазам: этот ранний богомолец был деревенский идиот, племянник кузнеца, и ему явно нечего было делать в церкви, как и вообще на белом свете. Жил он без имени, с прозвищем Джо-дурачок; это был дюжий малый, сутулый и чернявый, лицо тестяное, рот вечно разинут. Он прошагал мимо священника, и по его дурацкой физиономии никак нельзя было понять, что он делал, о чем думал в церкви. В жизни его никто здесь не видел. Что у него могли быть за молитвы? Даже представить себе трудно.
