— Здравствуйте! — сказал Канфель, напуская на себя любезный тон: — Трудно пахать?
— Жать! — поправила его Рахиль и еще больше смутилась. — Большая нехватка рук. Хлеб терпит осыпку. Мы делаем супряжку лошадей, имеем ночлег в поле, и все-таки от этой ветрености евреи в убытке! — вдруг воскликнула она, быстро поправляя раздувающуюся, как парашют, юбку.
— Но ветер дует периодически?
— Нет, он любит надуться досыта! — ответила Рахиль. — Ему надо выдуть еврея обратно в местечко!
Перлин подтянул голенища сапог, застегнул на все пуговицы куртку и сказал Мирону Мироновичу:
— Ну, будьте гостем, купец!
Он зашагал к сноповязалке, вскарабкался на сидение и оттуда крикнул: — Рахиль! Сегодня трактор наш, а завтра соседа!
Девушка пошла, смешно ковыляя в башмаках, но Канфель уже прощал ей эту обувь, эту походку и был доволен, что ветер открывал ее смуглые ноги. Рахиль села за руль, включила мотор, трактор, фыркнув, пополз, сноповязалка взмахнула лопастями, как рыба плавниками, и поплыла вслед за трактором.
— Лева! — крикнул Перлин, на мгновенье обернувшись назад: — Иди на супряжку!
Канфель вошел в автомобиль, встал и увидел, что по полю движутся десятки лобогреек, сноповязалок, шагают десятки мужчин, женщин, бегут подростки, прыгают по полю. Все: размеренная песня машин, ржанье лошадей, гортанный говор евреев, запах масла, керосина — все торжествовало над суховейной степью! Ветер толкнул Канфеля в грудь горячей головой, выхлестнул полы пальто за кузов автомобиля:
— Смотрите, Мирон Миронович! — воскликнул Канфель голосом, полным умиления. — Евреи делают жизнь! Вы должны это видеть, понять и рассказать детям! Да здравствует советская Палестина! Ура!
— Ура! — присоединился Мирон Миронович и встал рядом с растроганным Канфелем. — А не вредно бы вам, Марк Исакыч, отведать этой комсомолочки? — и, оттопырив большой палец, он пощекотал им подмышкой юрисконсульта.
Тетя Рива впустила Канфеля и Мирона Мироновича в домик. Они сняли пальто, почистили одежду щеткой, с которой густо лезла щетина, умылись под жестяным рукомойником и прошли в комнаты. Собственно, комнат не было, а домик, имевший площадь в сорок квадратных метров, был разделен деревянной выбеленной перегородкой на две половины. Первая, безоконная, тщательно убранная, служила амбаром, в ней же на стене висела сбруя, запасные или испорченные части сельскохозяйственных машин и белела печь, уставленная горшками. Вторая половина была разгорожена на две клетушки, каждая клетушка имела по двери, окошку, и это помещение тетя Рива назвала квартирой со всеми удобствами. В клетушке, где тетя Рива усадила гостей за стол, стояла узкая железная кровать, с нее свешивался матрац, теряющий рыжее мочало, матрац был покрыт серым байковым одеялом. В изголовья кровати, под штопанной-перештопанной накидкой, лежали подушки без наволок, а на подушках, на недосягаемой для левкиных рук высоте, блестел пузатенький медный самовар — предмет забот и тщеславия тети Ривы. Рядом с кроватью стоял буфет — низкая раскоряка на одной деревянной и трех кирпичных ногах, против него висело зеркало, из’еденное маслянистыми пятнами, под зеркалом был прикреплен кнопкой плакат Осоавиахима, показывающий, как надо надевать противогазовую маску. Еще находились в клетушке четыре табурета-паралитика, диван, которому время — рассеянный хирург — вскрыло живот и после операции забыло наложить шов. Над диваном висели фотографии дедушек, бабушек, дядей, теток, молодых Перлиных и посередине в черной раме за стеклом увеличенный портрет красноармейца в папахе, шинели, с винтовкой на коленях. Над красноармейцем зелеными чернилами было написано по-еврейски:
