— Вы напрасно составили хорошее мнение о немцах! говорил Перешивкин, водя Ирму по саду и косясь на окно. — Немцы издавна ярые недруги России. Вспомните Бисмарка, Анну Леопольдовну, Бирона. Позднее Сгесселя, Штюрмера и Александру Федоровну! Наконец, помыслите о том, что большевики были немецкими шпионами!
— Но ваша жена — немка! — сказала Ирма.
— Моя ошибка! — признался Перешивкин, усаживая Ирму на скамейку. — Ее отец соблазнял меня домом, вкладом на мое имя, знакомством с городским головой господином Дуваном! Хитрый был человек! Прельстил!
Ирма засмеялась, встала на носки и закружилась, раскинув руки и смущая учителя обнаженными коленями. Журавль опустил правую ногу, завертелся, подняв крылья, в такт движению покачивая головой и удивляя легкостью, плавностью и гибкостью. Остановившись, танцовщица смотрела на длинноногого танцора и хмурила брови.
— Глупая птица! — сказала она, тряхнув головой и, обиженная, ушла.
Перешивкин за этот день второй раз поднял камень, чтобы швырнуть в нахальную птицу, но журавль взлетел на крышу дома, и учитель побоялся попасть в слуховое окно. Ему показалось, что журавль свысока посматривает на него, глумится над ним, и он подумал, что, вообще, все стараются выставить его на посмешище и причинить ему вред. Он готов был вырубить лозу, распятую на стене герром фон-Руденкампф, и акации, скрестившие желтые ветки, как старые девы руки, и абрикосовые деревца, которые, словно негодяи-школьники, показывали ему за спиной зеленые. языки.
— Что с вами? — спросила Ирма, выходя в сад накладывая купальное полотенце. — Скажите, каким трамваем я попаду на пляж?
— Идите на Пушкинскую и садитесь на дачный! — ответил Перешивкин, вытирая на лбу пот. — Он пойдет по Лазаревской, мимо театра, а потом свернет на Гоголевскую, Вторую Продольную, Вторую Поперечную, Третью Продольную…
Ирма уходила, опустив руку с полотенцем. Один конец шали, перекинутый через плечо, покачивался на ходу, и белая бахрома ласкала ее икры. Перешивкин пошел за ней и говорил, неуклюже толкая ее:
— Вы поймите, до чего тяжко русскому человеку жить с немкой и иметь от нее белобрысого немчика…
Амалия Карловна видела из окна, как ушел муж с жилицей, и опустила руку с недомытой тарелкой, на которой желтели пятна от с’еденного Ирмой, пончика.
— Вилли! — с грустью сказала она сыну (Амалия Карловна всегда в отсутствие мужа называла сына не Кириллом, а Вильгельмом). — Вилли! Фатерхен ухаживайть за фрау!
