— У меня нет семейной жизни.
Мы снова пили «лимонные корочки». В баре было почти пусто. Только у стойки на табуретках поодаль друг от друга сидело несколько пьяниц — из тех, что очень медленно тянутся за первой рюмкой, следя за руками, чтобы чего — нибудь не опрокинуть.
— Не понял. Объяснять будете?
— Большая постановка, сюжет не имеет значения, как говорят в кино.
Наверно, Сильвия вполне счастлива, хотя и не обязательно со мной. В нашем кругу это не столь важно. Если не надо работать или думать о ценах, всегда найдешь чем заниматься. Веселого в этом мало, но богатые этого не знают. Им удовольствия неизвестны. У них нет никаких сильных желаний — разве, может быть, захочется переспать с чужой женой, но разве это можно сравнить с тем, как жене водопроводчика хочется новые занавески для гостиной?
Я ничего не ответил. Решил послушать дальше.
— В основном, я убиваю время, — продолжал он, — а умирает оно долго.
Немножко тенниса, немножко гольфа, немножко плаванья и верховой езды, а также редкое удовольствие созерцать, как друзья Сильвии стараются продержаться до обеда, когда можно снова начать борьбу с похмельем.
— В тот вечер, когда вы уехали в Вегас, она сказала, что не любит пьяниц.
Он криво усмехнулся. Я уже так привык к его шрамам, что замечал их только, если у него вдруг менялось выражение, и становилось заметно, что с одной стороны лицо неподвижно.
— Это она про пьяниц, у которых нет денег. Когда деньги есть, то это просто люди, которые не прочь выпить. Если их рвет на веранде, это забота дворецкого.
— Вам не обязательно все это выносить. Он допил коктейль одним глотком и встал.
— Мне пора бежать, Марлоу. Кроме того, я надоел и вам, и, видит бог, сам себе тоже.
— Мне вы не надоели. Я привык слушать. Может, когда — нибудь до меня дойдет, почему вам нравится быть комнатной собачкой.
Он осторожно потрогал свои шрамы кончиками пальцев и слегка улыбнулся.
— Интересно не то, почему я сижу на шелковой подушке и терпеливо жду, когда меня погладят, — интересно, зачем я ей нужен, вот что.
— Вам нравится шелковая подушка, — сказал я, вставая. — И шелковые простыни, и звонок, по которому входит дворецкий со своей холуйской улыбочкой.
— Возможно. Я вырос в сиротском приюте в Солт Лейк Сити.
Мы вышли на утомленную вечернюю улицу, и он заявил, что хочет пройтись.
Приехали мы в моей машине, и на этот раз мне удалось первым схватить счет и заплатить. Я смотрел, как он уходит. Седые волосы на мгновение блеснули в полосе света от витрин, а потом он растворился в легком тумане.
