А бедный Джиркин доныне бродит по дебрям Сибири. Весь в черном, с бледно-зеленым лицом, он неустанно идет по тайге; всходит на горы, опускается в темные долины, взбирается на высокие утесы; а черные думы рвут его сердце, и он стонет от боли. И нет у него крова, нет утешения, нет ему смерти!
Только узнали люди, что если услышишь в тайге его стон, то нужно сказать:
«Ступай, спи себе, бедный Джиркин, мирно спи!» — и тогда он на всю будущую ночь уходит в глубокую пещеру и сидит там не двигаясь и хорошо ему.
Когда же над миром сбирается буря; когда в страхе замрут звери и птицы и перестает шуметь великая тайга; когда перед первым ударом грома притаит дыхание все живущее и настает великое затишье, — тогда с высоких гор раздаются тяжелые вздохи, и слышат их люди и знают, что это Джиркин, чуя бурю, вспоминает страшный день проклятья, и черные думы терзают и рвут его сердце и больно ему!
Кончил старый Фома и замолк, погрузившись в раздумье. Молчал и Ивась, следя задумчивым взглядом за золотистыми змейками, что без конца рождались от робкого блеска звезд на темных водах Енисея: родится, блеснет, извиваясь, и тонет в бездне…
— Деда! — тихо проговорил мальчик.
— Что тебе?
— А ты его видел?
— Ни, родимый, не видел! да и не можно видеть его: прячется он от людей, чтоб не испугать их лицом своим…
— А как же ты знаешь, что он в черном ходит и что лицо у него страшное?
— Гм! а это так старики говорят… Помнишь вот Игната-сплавщика, который еще утонул-то прошлым летом?
— Помню!
— Так вот, плыл он однажды Енисеем. Ночь лунная такая, светлая была. Плывут они с товарищем, не гребя, вниз по течению и замолкли что-то… только глядь, а на вершине утеса стоит кто-то и смотрит на реку.
Видно его, хорошо видно: стоит и руки сложил на груди. Увидел людей и скрылся, а потом простонал из тайги: ночи спокойной просит!..
— Деда! — быстро прервал мальчик тихую речь старика.
— Что ты? — встревожился Фома.
— Ты говоришь, что ему хорошо в этой пещере самой?
— Ну?
— И что если ему сказать доброе слово, то ему можно идти в пещеру?
— Да!
— Так я скажу ему, чтобы он сидел там не только завтра, а всегда, как захочет!
— Не знаю, как это!.. Одну-то ночь это известно, что можно, а чтобы всегда…
— Так давай, деданька, скажем вместе — я и ты: может, тогда можно будет!
— Не знаю, право! — колебался Фома.
— Скажем, деданька хороший!
— Ну-ну! — согласился тот.
Быстро вскочил Ивась, кряхтя, поднялся старый Фома, — подошли к краю барки и, обратившись в сторону черного утеса, враз проговорили:
