– Ну конечно, милый.
Она сама не принадлежала Данденонгу.
Вот ее роскошная шелковистая нога согнута под темным треугольником волос, блестящим от росы, а вот все земли, населенные разными народами: немцами, венграми, испанскими евреями, цыганами и магометанами, которые изумляли мое детское воображение. Бабушка рассказывала, что наш предок, венецианский вельможа, был призван заседать в Императорском совете в Вене.
Что он там делал и что с ним стало, нам никогда не узнать, но именно благодаря ему у меня были странно скошенные «итальянские» пальцы на ногах, и хотя я унаследовал светлые волосы от отца-пастора, они становились «каштановыми, даже средиземноморски-ягодными» под австралийским солнцем.
Также и Кловер: ее кожа была оливковой, но сама она не знала, как утверждала, откуда это взялось. Думала, что ее дедушка запечатлен в каком-то стихотворении Вордсворта, возможно, в «Траутбеке», и перечитывала его книги, но никогда не находила ни стихотворения, ни мальчика.
Ее мать была «настоящей кокни» в Боу, но адрес в ее свидетельстве о рождении разбомбило в пыль во время Второй мировой. Бывают шотландцы и ирландцы с оливковой кожей, полагала она. Ее прабабушка ненавидела де Валера[48], так как тот не снимал шляпу перед принцем Уэльским. У нее была сорочья история: яркая галька, но без почвы. «Мы ничего не знаем. Это L’État australien[49], – сказала она. – Вспомни рыжеволосого ребенка. Он ведь может никогда не узнать, как появился на свет?»
Я сказал ей, что отец был американским медбратом в Мельбурнской королевской больнице, нашим другом. Хороший медбрат, думал я, хороший друг, мне казалось.
– И трахал твою жену, – сказала она.
Боже правый, как я мог защититься от такой жестокости?
– Ты мог убить его, – сказала она, играя с моими пальцами на ногах, ероша карты. – Кто знает, от каких убийц мы произошли?
Возможно, вы ожидали, что меня это оттолкнет, но все же это воображаемое убийство было выражением страсти, выражением поддержки, любви, возобновлением неутоленного желания, и боже, хотя не берите в голову, она вытянула из меня тонкую влажную нить, и был не один способ обтяпать дельце, и стены были тонкими, и мне не было дела, как она фыркала или призывала Господа.
Когда мы наконец встали с пола, Священная Римская империя лежала в клочьях, но хотя бы на какое-то мгновение мне было плевать.
