— Васильич, там, где наши грехи, мы и ответим. Сами ответим. А тут впутаны всякие смежники. Пароходство, «Интурист»… Ивашневу все равно, он сам сгорит, но других подожжет. А нам с этими инстанциями еще много каши сварить надо.
— Понятно. Когда Кондратьева ждет моего ответа?
— Старина, такие дела или делаются сразу, или не делаются вообще.
— Но мне надо подумать.
— С Ивашневым посоветоваться? — осклабился Михайленко.
Павел понимал, что впервые видит его настоящее лицо вместо привычной маски. Михайленко обложен красными флажками со всех сторон, и терять ему нечего. Но все поведение его сегодня было сверхуверенным, он шел на цель как торпеда, ни секунды не сомневаясь в успехе своей грязной миссии. Видно, дополнительную уверенность, граничащую порой с наглостью, ему придали какие-то весьма влиятельные силы. Гораздо более влиятельные, чем одна только член коллегии Кондратьева.
— Нет, советоваться не собираюсь, а подумать есть над чем. Эта игра стоит головы, так пусть голова сначала поработает.
— Вот за это ценю! Золотые слова, надо запомнить. Время терпит, Паша, но в понедельник уж будь добр, дай знать. Не тяни, ладно? А то ведь тебя и отозвать могут из командировки… — многозначительно добавил начфо, вставая. — Кстати, Васильич, шофер так опростоволосился перед вами вчера, что добровольно предлагает свои услуги на весь день. Может, ты поехать куда хочешь?
Сдерживаясь, ровным голосом Павел повторил: в самом деле надо работать, вон какая гора документов на столе.
— Изучай, изучай. Значит, Васильич, если раньше надумаешь — звони, вот мои телефоны. Не первый, так второй точно ответит, — и начфо прищелкнул визитной карточкой по столу. Он колебался, протянуть ли руку, и Стольников, рассеивая его сомнения, подавил брезгливость — протянул свою. Это было так же необходимо, как выиграть время с ответом.
— Смотри, Васильич, — в дверях остерег Михайленко. — Дело серьезнее, чем тебе кажется. Ответь прямо, не вздумай двоить.
— Двурушничеством никогда не занимался.
Стольников остался один. Он ощущал себя разбитым от недосыпания, сильной утренней тревоги и грязным от этого грязного предложения. Выключил диктофон. Выплеснул в раковину недопитый чай. Начал мыть руки — и остро захотелось сию же минуту принять душ. Действительно, он разделся, включил душ и с ожесточением принялся оттирать руки мочалкой. «Но почему, почему, — размышлял горько Павел, — этот свинья Михайленко посчитал возможным предложить мне такую сделку? Я дал какой-то повод? Ивашневу не предложил. Как сильно об Ивашневе сказал — «сам сгорит, но других подожжет!». Это же высший комплимент, если о тебе так отзовется враг».
