Доподлинно этого никто не знал.
На втором году нашего обучения мистер Джошуа, видимо, нажал на кого-то, чтобы дочь взяли на работу в Дарроу. Сначала она перекладывала бумажки в приемной комиссии, зевая и неубедительно курсируя между ксероксом и компьютером, потом перебралась на кафедру испанского языка, после этого стала помощником тренера юношеской команды школы по хоккею на траве, а когда у нее не заладились дела и там (видимо, мало кто чувствовал себя в своей тарелке рядом с пантерой), ее сослали с глаз подальше, в картинную галерею. Большую часть времени она, оставив свое рабочее место, торчала на заднем дворе у мусорных бачков, болтая с каким-нибудь учеником — непременно мужского пола. Ходили слухи, что в Дарроу ее наградили прозвищем Давалка Вида, что она переспала со всей школьной командой по борьбе, что в колледже она влюбилась в преподавателя, начав терроризировать его жену, и суд запретил ей к ним приближаться — это и привело к загадочному нервному срыву.
Больше я ничего не знала о Виде до того, как увидела ее с Джимом. Однако после того, как они вместе уехали из кампуса, прозвище Кисуня, данное мистером Джошуа своей дочери, стало казаться мне как нельзя более подходящим: милый и трогательный пушистый комочек внезапно превратился в опасную хищницу, поедающую лошадиные трупы и способную убить без предупреждения.
Я и не подозревала, что они с Джимом общались. Он никогда о ней не упоминал. Вида взирала на Джима со своего лежбища лишь с чуть меньшим безразличием, чем на меня и всех остальных. Но после того как его нашли мертвым, она внезапно исчезла из картинной галереи. Ее эргономичное вращающееся кресло, стаканчик с ручками, ворох распечатанных прейскурантов на картины, и резюме художников вперемешку с информационными брошюрами для новых членов фитнес-клуба «Джем», и меню тайских ресторанов — все это в первые дни после гибели Джима сидело у меня в мозгу как заноза, заставляя снова и снова задаваться одними и теми же вопросами.
Я обнаружила, что с сомнением перебираю в памяти все те моменты, когда мы с Джимом оставались наедине. Так скупец, запершись в комнате, запускает руки под матрас, где спрятаны деньги, и в миллионный раз пересчитывает свое состояние, желая убедиться, что ни одна монетка не пропала и что ему не подсунули фальшивку. После этого я следила за Видой целый год. Я просматривала в «Инстаграме» ее фото, сделанные во время поездок в Винсконсин вместе с подружкой по имени Дженни, которая носила бермуды. Я следила за ее торжественным переездом в новую квартиру в Викер-парке («Кто-нибудь знает хорошую компанию-перевозчика в окрестностях Чикаго???»), откуда она меньше чем через три месяца втихомолку вернулась обратно к родителям. Я узнала о том, что Вида решила пойти на курсы моды и дизайна, о ее интересе к рефлексологии и рок-группе «Eisenhower». Я копалась в этих артефактах, разыскивая ключи к разгадке ее отношений с Джимом. И время от времени находила их. Вида запостила слова песни, которую написал Джим, — «Carpe» — под смазанной фотографией лягушки, которую щелкнула на телефон. «Когда-то мы разрывали небо и резко взмывали ввысь. Все было правдой, обман и ложь не тянули, как гири, вниз». В годовщину смерти Джима она написала на его страничке в «Фейсбуке», превращенной в виртуальный мемориал: «Я скучаю по тебе, Мейсон».
