страхами; нужно просто пройти по нему, и там, на другой стороне — где ее уже с нетерпением дожидается Шани! — лежат разгадки всего, что на этой казалось навеки непостижимым. Только теперь поняла она, что имел в виду брат, говоря: “Мы должны победить, ясно тебе, слабоумная? Победить!”, ведь призрак победы уже маячил и перед ней, и хотя она чувствовала — никто никого победить не может, потому что ничто никогда не кончается, слова Шани, сказанные вчера вечером (“Все только наводят тень на плетень, но есть мы, небольшая горстка, которые знают, как здесь навести порядок, дурашка!..”), делали смехотворными всякие возражения и героическими — все поражения. Она вынула изо рта большой палец, плотней стянула на себе тюлевую занавеску и принялась расхаживать по тесному помещению, чтобы хоть как-то согреться. Что же делать? Как доказать, что и она может “быть победителем”? Она растерянно оглядела чердак. Над головой угрожающе нависали балки, из которых местами торчали скобы и ржавые гвозди. Сердце бешено колотилось. И вдруг снизу донесся какой-то звук. Шани? Кто-нибудь из сестер? Она осторожно, бесшумно спустилась на поленницу и, проскользнув вдоль стены к кухонному окну, прижалась лицом к холодному стеклу: “Муська!” Их черная кошка сидела на кухонном столе и уплетала из красной кастрюли оставшийся от обеда картофельный паприкаш. Крышка кастрюли закатилась аж в самый угол. “Ах ты, Муська!” Она бесшумно вошла на кухню, сбросила кошку на пол, быстро накрыла кастрюлю крышкой, и тут ей в голову пришла какая-то мысль. Она медленно повернулась, ища глазами Муську. “Я сильнее!” — подумала она. Кошка бросилась к ней и потерлась о ноги. Эштике на цыпочках подошла к вешалке и с зеленой сеткой в руке направилась к кошке. “Ну, иди ко мне!” Муська послушно пошла ей навстречу и позволила Эштике засунуть себя в сетку. Впрочем, ее равнодушие длилось недолго: не найдя опоры под лапами, провалившимися в ячейки сетки, Муська испуганно замяукала. “Что там такое опять?! — донеслось из комнаты. — Кто там?” Эштике в страхе замерла: “Я это… Я…” — “Какого лешего ты там шастаешь?! Ну-ка марш играть!” Эштике молча, не смея дохнуть, с мяукающей сеткой в руках вышла во двор. Без каких-либо неприятностей она добралась до угла дома, остановилась там, глубоко вздохнула и пустилась затем бегом, чувствуя, что все вокруг ощетинилось против нее. Когда наконец — с третьей попытки — ей удалось забраться в тайник, она, тяжело дыша, прислонилась к стропилу и не оглядывалась, но знала: внизу, вокруг поленницы, словно голодные псы из-за ускользнувшей добычи, сцепились друг с другом в бессильной злобе сарай, огород, грязь и мрак. Она выпустила из сетки Муську, и черная кошка с лоснящейся шерстью сперва подбежала к лазу в щипцовой стене, затем осторожно обнюхала все углы, порой поднимая голову и вслушиваясь в тишину; затем, сладострастно выгибая хвост, она потерлась о ноги Эштике и, когда хозяйка присела к “окошку”, запрыгнула к ней на колени. “Тебе конец, — прошептала Эштике, но Муська в ответ только дружелюбно мурлыкнула. — Не думай, что я тебя пожалею! Ты, конечно, можешь защищаться, только это не поможет!..” Она сбросила кошку с колен, встала, подошла к лазу и несколькими досками, прислоненными к обрешетине, закрыла выход. Подождав немного, пока глаза привыкнут к темноте, она медленно двинулась к Муське. Кошка, ни о чем не подозревая, позволила ей поднять себя и попыталась вырваться лишь тогда, когда хозяйка, повалившись с ней на пол, принялась бешено кататься из угла в угол. Пальцы Эштике обхватили шею кошки железной хваткой, она так быстро поднимала ее над головой и так стремительно перекатывалась через нее, что в первую минуту оцепеневшая Муська даже не пробовала защищаться. Однако борьба продолжалась недолго: при первой удобной возможности кошка запустила когти в руку хозяйки; да и сама Эштике тоже растерялась: тщетно она подзадоривала со злостью кошку (“Ну, давай же! Давай! Нападай на меня!”), Муська никак не хотела вступать с ней в единоборство, напротив, Эшти самой приходилось быть осторожной и, переворачиваясь, опираться на кисти рук, чтобы не задавить кошку. Она решительно смотрела на Муську, которая спряталась в угол и со вздыбленной шерстью, готовая прыгнуть, таращила на нее свои сверкающие странным блеском глаза. Как быть дальше? Попробовать еще раз? Но как? Скорчив страшную гримасу, она притворилась, будто хочет наброситься на кошку, и та стремительно перелетела в противоположный угол. После этого ей достаточно было сделать резкое движение — вскинуть руку, топнуть ногой или прыгнуть в сторону кошки, — чтобы та в отчаянии метнулась в более безопасный угол, обдирая при этом бока о торчащие из стропил скобы и гвозди, ударяясь с размаху о черепицу, о прогон или доски, прикрывающие входное отверстие. При этом обе — и кошка, и девочка — безошибочно знали, где находится другая; Эштике всегда точно и молниеносно отслеживала местонахождение Муськи по сверканию глаз, буханью черепицы или глухим шлепкам тела, ее же саму выдавали уже едва уловимые завихрения густого воздуха, возникавшие от движения ее рук. От радости и гордости, постепенно растущих в ней, фантазия Эштике разыгралась; казалось, что ей даже не обязательно двигаться, чтобы животное ощущало, какой невыносимой тяжестью наваливается на него ее власть; сознание беспредельности и неисчерпаемости (“Я могу с тобой сделать все что угодно”) поначалу даже немного смутило ее: перед ней распахнулся совершенно неведомый мир, и в центре его стояла она, растерянная от неограниченности возможностей; но ощущению какой-то неопределенности и блаженной полноты быстро пришел конец: она уже видела, как выкалывает полные ужаса, сверкающие предсмертным огнем глаза Муськи, как рывком выдирает ее передние лапы или подвешивает на веревке
