А вообще к своим ранним пробам пера он относился с долей иронии. «Избавляйтесь от отработанного топлива», – мрачно посоветовал он репортеру, донимавшему его насчет тех самых «библиографических подробностей»...
Зато позже, в 1940–50-е годы, набравшись жизненного и литературного опыта и отточив свой уникальный, богатый красками и обертонами стиль, Старджон закономерно стал одной из самых ярких звезд, взошедших на небосклоне фантастики в легендарную эпоху Кэмпбелла. И хотя одних только первоклассных авторов великий редактор вводил в литературу десятками, Старджону повезло выделиться даже среди них.
Если одним словом попытаться объяснить, чем именно, то слово это будет – человечность.
Не в смысле «гуманизма» (многие его произведения более чем мрачны и пессимистичны во всем, что касается перспектив и «достижений» вида Homo sapiens), а в смысле постоянного и пристального интереса к подлинно человеческим качествам. Любви, ненависти, любопытству, сочувствию, жестокости, эгоизму, способности к бескорыстию и самопожертвованию, жадности, творчеству, вере или безверию... – и так далее и тому подобное (список каждый может продолжить сам).
Причем, все то, что делает человека человеком, Старджон не просто констатирует и фиксирует, а и испытывает на своеобразную прочность.
Здесь он работает, как и положено уважающему себя научному фантасту. А именно: ставит героев в неожиданные, парадоксальные, а то и вовсе небывалые и нелепые ситуации – и смотрит, как поведут себя обыкновенные люди в условиях необыкновенных, нелюдских.
И уж, конечно, для него – исследователя человеческого в нечеловеческом – перестают существовать какие-либо нормы и табу! В этом постоянном и принципиальном иконоборчестве Старджон задолго до «Новой Волны» предварил многие откровения тогдашних молодых бунтарей. Разве что разрушал он догмы и святыни с меньшим сладострастием, меньше производил шума и почти совсем не тяготел к внешним эффектам и рассчитанному на откровенный скандал эпатажу...
В американскую фантастику Теодор Старджон (намного опередив Фармера, Дилэни и прочих «озабоченных» этими сюжетами авторов) вошел прежде всего как ниспровергатель сексуальных предрассудков и штампов. Только я бы добавил: его в меньшей степени интересовали – и мучили, и интриговали, и завораживали! – секс (как «биология»), эротика (как «искусство»), тем паче не порнография (как «масс-продукция»); в гораздо большей, как это ни банально это звучит, – любовь. Правда, во всем диапазоне ее проявлений.
