Я прикрыла глаза. Мама пела низким глубоким голосом, и не важно, что песня опять была о любви. Про такую любовь можно слушать бесконечно, и мечтать о ней можно, потому что такая бывает только в стихах. «Любовь – над бурей поднятый маяк», – пела мама, а я чувствовала, как и внутри меня буря утихает и успокаивается, отступают волны гнева, и остается только мамин голос, тот самый, что пел когда-то про чечена. «Любовь – звезда, которою моряк определяет место в океане», – да, в такую любовь я верила, а не в эти дурацкие перемигивания взрослых, в шушуканье девчонок на переменках… Просто мой маяк еще не зажегся, и я не хочу подменять его карманным фонариком. Я прислонилась к маминому плечу, а мама пела теперь уже по-английски, и это завораживало еще сильнее, растекалось по комнате, как древняя магия.
– Это на среднеанглийском, – профессионально пояснила она, – сто шестнадцатый сонет Шекспира. – Мама накрыла ладонью последние затихающие ноты. – Мой любимый. Да ты уже почти спишь, заяц. Постарайся с Тоней помириться, она хорошая.
Мама вышла из комнаты, а у меня в голове все еще звучал ее низкий хрипловатый голос: “If this be error and upon me proved, I never writ, nor no man ever loved”. «А если я не прав и лжет мой стих, то нет любви – и нет стихов моих». Сон никак не шел, и я решила начать читать недетскую книгу в красной обложке, которую дал Яков Семенович. Книга называлась «Пятая печать».
Это случилось на математике. В кабинет заглянула перепуганная Марина Владимировна:
– Можно я заберу Бойцову? Это срочно.
Неужели Алмих что-то заподозрил? Не могли же мы оставить следы у него в кабинете? Мы же выключили комп, Гришка даже стер историю поиска. Я послушно собрала рюкзак, с тревогой поглядывая на классную. Марина Владимировна никогда раньше не говорила так жестко и холодно, как конвоир, сопровождающий арестанта на суд.
– Не ожидала я от тебя, Анастасия, – выговаривала мне по дороге классная. – Моя лучшая ученица, отличница. Отличилась, нечего сказать…
– А что случилось? – Я искренне не понимала, в чем дело.
– Сейчас придем к Александру Михайловичу, и узнаешь, – горестно покачала головой Марина Владимировна.
Алмих восседал на кресле, как на троне, и свысока смотрел на меня – ну, ни дать ни взять царь, только что одержавший победу над Наполеоном.
– Ну? – спросил он как-то слишком спокойно, а лицо оставалось на удивление бледным.
Я не знала, как реагировать на это «ну». Переспросить, что он имеет в виду, – как-то невежливо, рассказать, как прошел день, – странно. Я предпочла молчать и вопросительно смотреть на директора.
