Он воззрился на меня, потом заговорил с другими офицерами по-японски. Я первый раз обратил внимание, что слышу чужую речь. Это было странно, как будто они снова и снова повторяют пять-шесть звуков, так быстро, что это и речью-то быть не может. Однако они явно говорили, потому что офицеры жестикулировали и согласно кивали, а капитан приказывал, быстро и непонятно. Сильнее, чем цвет кожи и разрез глаз, их невнятная речь убеждала меня, что эти люди пришли из другого полушария и что я отличаюсь от них куда больше, чем от жителей Сан-Диего.
Мысль эта меня испугала, а когда капитан обернулся ко мне и снова заговорил по-английски, это прозвучало вроде как не взаправду, словно он произносит звуки, которые сам не понимает.
Он что-то записал и спросил:
– Сколько вам лет?
– Не знаю. Отец не помнит.
– Ваша мать не помнит?
– Мой отец.
Он явно удивился:
– И больше никто не знает?
– Том говорит, мне шестнадцать или семнадцать.
Том…
– Сколько людей было с вами в лодке?
– Десять.
– Сколько людей живет в вашем поселке?
– Шестьдесят.
– Шестьдесят человек в Ньюпорт-Бич?
– Я хотел сказать, сто шестьдесят. – Я запутался в своей лжи.
– Сколько людей живет в вашем доме?
– Десять.
Он наморщил нос и опустил планшетку.
– Можете вы описать японцев, которые высадились в Ньюпорт-Бич?
– Они были в точности как вы, – отвечал я со всей возможной искренностью.
Он прикусил губу.
– И они были в лодке, которую мы потопили?
– Верно. А почему вы их не задержали, когда они прибыли на корабле, таком же большом, как ваш? Ведь это ваша работа?
Он сердито отмахнулся:
– Не всякой высадке можно помешать.
– Особенно если вам платят, чтобы вы не мешали?
Он снова сделал кислую мину. Меня затрясло еще сильнее, и я закричал:
– Вы говорите, что охраняете берег, а на самом деле вы только бомбите наши рельсы и убиваете нас, когда мы плывем… когда мы просто плывем домой…
И вдруг я снова разревелся в голос. Я ничего не мог с собой поделать. Мне было холодно, и Том погиб, и голова раскалывалась на части, и я больше не мог выносить этого японца с его вопросами. Я обхватил голову руками.
– Еще болит? Ну-ка ляг и отдохни. Надо доставить тебя в лазарет.
Он взял меня за плечи и помог лечь под наклонный борт. Офицеры подняли мне ноги и закутали их в одеяло, отодвинув планшетку, которую капитан положил на скамью. Мне было так худо, что я даже не брыкался. Руки у капитана были маленькие и сильные; как ни странно, они напомнили мне о Кармен Эглофф, и я чуть было снова не разревелся, но тут я заметил на левом безымянном пальце у капитана перстень. Он был массивный, золотой, с большим красным камнем. Вокруг камня шли буквы, мелкие, сразу не прочтешь. Однако рука с кольцом на мгновение замерла перед моими глазами, и я сумел разобрать: «Анахаймская высшая школа, 1976».
