Когда принималось крымское решение, а ситуация заставляла делать это очень быстро, глава государства не мог не понимать, что это шаг вполне эпического характера, знаменующий отказ от следования набору представлений, которые сложились в Европе и на Западе в целом за несколько десятилетий. И после него возвращения к «бизнесу как обычно» в отношениях с наиболее значимыми внешними партнерами не будет.
Наиболее принципиальным моментом стала аргументация присоединения Крыма, изложенная во внеочередном послании президента 18 марта. Основным мотивом стала не национальная безопасность (судьба Черноморского флота, расширение НАТО), а тема «русского мира» и защиты соотечественников там, где они в этом нуждаются. Делая упор на этом аргументе, Владимир Путин, по существу, предопределил дальнейшее развитие событий – реакцию российского общества (всплеск патриотического энтузиазма), соотечественников на востоке Украины (ожидание крымского сценария) и внешнего мира (страх националистически окрашенной экспансии).
Слово, вернувшееся в мировой политический лексикон в связи с украинским кризисом, – ревизионизм. В нем обвиняют Россию, которая, объявив о присоединении Крыма, фактически отвергла систему отношений, сложившуюся по итогам холодной войны. Россия же уверена, что никакой системы, по сути, и не было, потому что холодная война закончилась какой-то недосказанностью. Вроде бы и понятно, кто выиграл, а кто проиграл, но формально проигравших нет; победители фактически считают сложившуюся ситуацию новым порядком, а юридически он не закреплен. Ревизия модели, которая всегда существовала скорее по умолчанию, чем по договоренности, тоже очень странная. Это ревизионизм не претендента, который бросает вызов гегемону, а немецкого социал-демократа Эдуарда Бернштейна, известного нам благодаря сокрушительной критике Ленина. Мол, цель – ничто, движение – все. Минский процесс, иными словами.
Весной 2014 года казалось, что Россия действительно сделала заявку на пересмотр правил игры. Однако крымская мотивация, ее основная линия, не выводит на этот глобальный уровень. Напротив, она замыкает на вполне локальную проблему, укорененную в национальной истории. Как резко сформулировал американский международник Ричард Хаас, «Россия больше не способна предложить нечто такое, что понравится кому-либо, кроме этнических русских», а потому заведомо периферийна и не может служить источником по-настоящему серьезных вызовов для США. Выражаясь более позитивно, консолидация собственного общества, очерчивание «своего круга» оказалось важнее крупных инициатив, направленных вовне.
