Позже, отводя упреки в излишнем трагизме развязки, Пушкин иронично заметит: «Другим досадно, что пленник не кинулся в реку вытаскивать мою черкешенку (характерно местоимение «мою», а не «свою». – А. А.) – да, сунься-ка; я плавал в кавказских реках, – тут утонешь сам, а ни черта не сыщешь; мой пленник умный человек, рассудительный, он не влюблен в черкешенку – он прав, что не утопился» (письмо П. А. Вяземскому от 6 февраля 1823 г.). А годом ранее Пушкин обмолвился: «Характер Пленника неудачен; доказывает это, что я не гожусь в герои романтического стихотворения» (письмо В. П. Горчакову от октября 1822 г.).
Это важное признание. Пушкин формально соблюдает правило байронической поэмы, насыщает образ героя своими собственными чертами. В посвящении к поэме он прозрачно намекает на обстоятельства своей жизни, пересекающиеся с обстоятельствами жизни Пленника («Я рано скорбь узнал, постигнут был гоненьем; / Я жертва клеветы и мстительных невежд…»). Но этим дело ограничивается; характер Пленника статичен; описания его внешности условны, однообразны и перифрастичны: «Таил в молчанье он глубоком / Движенья сердца своего, / И на челе его высоком / Не изменялось ничего».
Критика встретила поэму благосклонно; пушкинского героя сопоставили с героем «Шильонского узника» Байрона (поэма была переведена В. А. Жуковским одновременно с выходом «Кавказского пленника»), с Чайльд Гарольдом – в отзыве П. А. Вяземского, ставшем манифестом русского романтизма («Сын Отечества». 1822). Образ Пленника мгновенно разошелся во множестве литературных «копий».
Образ Пленника, характер «разочарованного героя» повлиял на русскую литературу. Во-первых, к нему на новом витке творчества, в поэме «Цыганы», вернется сам Пушкин. Во-вторых, модно назвать Гусара в «Эде» Е. А. Баратынского и Печорина в «Герое нашего времени» М. Ю. Лермонтова. Но куда важнее оказалась сама сюжетная схема: русский в «восточном» плену, спасаемый влюбленной горянкой. Схема эта может упрощаться, любовная тема гаснуть, – так произойдет в одноименном рассказе Л. Н. Толстого о пленном офицере Жилине, который столь долго служит на Кавказе, что давно перестал быть «европейцем» и стал просто честным русским солдатом, и которого освобождает из плена девочка Дина. Схема эта может предельно усложняться, как в повести того же Л. Н. Толстого «Казаки», где столичный офицер Оленин, попав на Кавказскую линию, влюбляется в казачку Марьяну и с ужасом обнаруживает непреодолимую культурную пропасть, навсегда разделяющую их. Наконец, слагаемые сюжетной формулы могут вообще меняться местами – как в рассказе В. С. Маканина «Кавказский пленный» (1995); здесь русские солдаты 1990-х годов берут в плен чеченского юношу, чтобы поменять его на свободный проход своего отряда через засаду горцев, и один из них почти влюбляется в юного пленника, что не спасает последнего от гибели. Но как бы ни видоизменялась сюжетная схема Пленника, как бы ни запутывалась литературная генеалогия, все равно восходящая к нему «родословная» последующих героев очевидна.
