По перемирию 1536–1537 за Москвой закрепились Черниговские и Стародубские земли, правда, Гомель и Любеч остались за Литвой. Вот такой вот странно выгодный мир у нас получился. Собственно, отсутствие денег на продолжение войны остановило Сигизмунда, да наше, наконец, проявившееся желание воевать. Неспроста оно появилось. Отметились в этой войне поляки истреблением русских. Именно истреблением. Считать недочеловеками русских, годных разве что на уничтожение, придумали далеко не нацисты. Поляки это с успехом делали ещё в 16 веке, а шведы в 15. Вот такие они, общечеловеки с руками по локти в крови.
Кстати о Швеции. В 1537 Россия заключила договор с ней, о свободной торговле и благожелательном нейтралитете. В те годы считалась нормой, что все договора со смертью правителя прекращали своё действие, поэтому возобновление мирного договора с ними было важным шагом.
Судя по прошедшей войне, поместное войско годилось разве что пограбить да участвовать в скоротечных набегах. К тяжёлой, изнуряющей войне оно не подходило. Не удивительно, создавалась такая система для противостояния степи, а там только так и воевали. Новое же европейское войско, оказалось сильнее. При примерно равном соотношении, они у нас выигрывали. Нас спасало, только то, что выставить мы могли в поле гораздо больше любого из соседей.
Но эта же война показала слабость Литвы. Потому перспективы войны против них были вполне реальными. Она же поставила крест на мирном объединении. Нигде наши войска не встретили поддержки мирного населения в Великом Княжестве Литовском. Как и их войска в Великом Княжестве Московском, кроме Гомеля разумеется. У ослабевшей же Литвы была только перспектива быть поглощенной, либо нами, либо поляками.
В годы правления Глинской велась успешная борьба против роста монастырского землевладения, немало было сделано для усиления централизации власти: в декабре 1533 был ликвидирован удел дмитровского князя Юрия Ивановича, в 1537 — старицкий удел князя Андрея Ивановича Шуйского.
Не пользовавшаяся симпатиями ни у бояр, ни у народа, как женщина не московских, а, скорей, европейских нравов и воспитания, она этой весной умерла. Умерла во втором часу по полудню, подозрительно быстро, и в этот же день была похоронена. Как будто окружающие боялись раскрытия, какой тайны. Но верхом непотребства можно считать, что похоронили Глинскую, даже не отпевая.
Я её так особо и не узнал. Но только сейчас понял, насколько проблем у меня было меньше. Теперь же, постоянно приходилось находиться в Москве. Участвовать, сидеть памятником самому себе, в заседаниях Боярской Думы и говорить заученные фразы.
