«Все равно растащат», — оправдывал тогда себя Аким. Но не растащили, не тронул никто яблонек, кроме него самого. В прошлом году некоторые деревца зацвели, а где Аким прошелся с заступом, так и остался укором его совести пустой забурьяневший прогал метров в пятьдесят… С тех пор, проходя на станцию, Аким старается не смотреть на прогал, отворачивает лицо в сторону…
Если б знал, для кого тащил, тогда бы другое дело, а то… Состаришься, помрешь — все пропадет пропадом. Не туда смотрят нынче дети. Почему-то особенно остро, с какой-то гнетущей горечью Аким подумал об этом именно сейчас вот…
Мысленно он упрекал себя за неумение жить, за промахи, порой глупые ошибки. Взять хотя бы ту же капусту. Велика ли важность в ней, а вот до сих пор вздыхает Аким. И как это получилось, черт его знает.
Осенью выдали на трудодни овощи. Урожай на заливных бахчах вышел невиданный. Грузи баржу и гони по Оке в город. Колхозники так и сделали — договорились с Нилом Данилычем и все излишки капусты по закупочным ценам сообща отправили в заводской ОРС. А он, Аким, ухмыльнулся: «Валяйте, валяйте, может, глядишь, и отломится вам грошик». Сам же решил продать капусту на базаре, завалил тугими, хрустящими кочанами горницу и все ждал, когда поднимутся цены. А они не поднимались и не поднимались. Так и не дождался Аким желанного часа, сгноил капусту и горницу загадил. При воспоминании об этом неприятном случае Аким всегда болезненно морщится, сердито сплевывает. Сколько лет прожил, а такого еще не было.
Вот она, жизнь-то, житуха — и предвидеть не предвидишь и сгадать не сгадаешь. Аким размышлял, наблюдая, как беспомощно барахтается в ручье, мутя воду, старая, почерневшая от времени коряга, стремясь выбиться на сильную свежую струю вешнего потока.
— Ишь ты, нечистый занес тебя! — усмехнулся Аким, бросая окурок в ручей. Потом встал с бревна, взялся за топор.
«Выходит, век прожить — не глазом моргнуть, — думал он, обтесывая комель соснового кряжа. — Бывает, иной сам не сообразит, ради чего топчется на земле. Оглянулся — никакого следа за тобой, а если и остался — не скажут тебе спасибо за такой след…»
Аким с досады кашлянул и яростно замахал топором, щепки от бревна с тугим свистом полетели в ручей. Мысль о том, что жизнь у таких, как он, проходит, не оставляя должного следа, окончательно расстроила его.
«Стало быть, проходит жизнь. Стало быть, так… — с грустью подумал Аким, но тут же как бы возразил самому себе: — А отец Ивана Гаврилова, Никифор, тоже ведь был плотником, умер бог знает когда, а до сих пор говорят о нем, как о живом».
