— Пойми, папа, — настойчиво доказывала она отцу. — Я вас в прошлом году послушала, поехала, ухаживала за ней, жила у нее, как домработница, а в школе не училась, год пропустила, да и эту зиму с грехом пополам занималась. И если теперь вернусь к ней, значит, останусь на второй год — у меня нет времени для учебы.
— Подумаешь, учеба! Были бы деньги, с деньгами везде примут за ученого.
— Не те времена, — возразила Феня.
Отец побагровел и вдруг закричал:
— Замолчи! На губах еще молоко не обсохло, а лезет учить отца! Да ты понимаешь ли: нет денег — и ты не человек, пустышка, от любого зависишь, а есть — сам себе хозяин, козырем ходишь.
— Папа, но мне стыдно, поверь, я до этого дня не знала даже, чем занимаюсь и кто такая моя тетка, а теперь в школе проходу не дают, обзывают по-всякому, и на улицу нельзя показаться: людям уже известно, что у тетки руки нечисты, и меня к ней примазывают.
— Стыд не дым, глаза не выест, — махнул рукой отец. — Собери-ка, мать, сальца, яблочек моченых, пусть отвезет Анне.
— Папа, я не поеду, — тихо, но твердо сказала Феня.
— Ну, раз не поедешь, так катись на все четыре стороны, дармоедов держать не собираюсь!
— Пойду сама работать.
— Куда это?
— В колхоз…
Аким сухо рассмеялся:
— Ну и додумалась! Хватит шутить-то, собирайся!
Мать стояла в стороне, утирала платком глаза. Она хорошо знала Акима, его тяжелый характер, но дочь такой спокойной и рассудительной видела впервые.
— Ладно уж вам, и ты тоже забубнил свое: «Собирайся, собирайся», — осадила она мужа. — Пусть погостит денек-другой…
— Твое дело помалкивать, а то я сейчас обеим покажу, кто тут хозяин!
Ребятишки залезли на печь и притихли, только глазенки их следили за всем, что происходит в избе.
— Так едешь?
— Нет.
— Тогда с глаз долой, чтобы ноги твоей в избе не было.
— Аким, опомнись!.. — со слезами прошептала мать.
— А ты замолчи, потатчица! — И снова косоватый, предостерегающий взгляд в сторону дочери: — Я кому говорю?
Феня стала молча одеваться.
— Заработаешь деньги, пальто и шаль верни — дома пригодятся.
Феня посмотрела вокруг, взяла старый ситцевый платок у запечья, накинула на голову и вышла. Тяжелая дверь, настывшая за день, скрипнула со всхлипом, жалобно.
Аким спохватился, перевел дыхание, сердце на минуту отмякло: «Что же это я?..»
— Вернись!
Ответа не последовало.
Выходя, Феня запомнила жалкое, растерянное лицо матери, слезы, блеснувшие на ее ресницах. Превозмогая боль в сердце, стараясь заглушить в себе слабость, прошла через сени на крыльцо. Следом послышались порывистые шаги матери.
