— Будет еще хуже, если только найти мужика.
— Конечно, любовь. Я понимаю. Но ведь годы, Наташа, проходят. Все лучшие годы, как поется в песне.
Наталья долго молчала отвернувшись; теперь глаза ее не смеялись — в глубине их стояла большая и невысказанная печаль, и в углах поджавшихся губ угадывалась полынная горечь.
— Я свою любовь, сестра, похоронила, — тихо выговорила она, и голос выдал большое ее волнение.
— Что за история? Когда?
— Пять лет назад.
— Он что, бросил тебя?
— Сгорел на пожаре, — глаза Натальи увлажнились, но она поборола свою слабость.
— И ты пять лет одна?
— Тебе кажется странным?
Зинаида же такую жизнь считала не только странностью характера сестры, но и не совсем нормальным явлением. Она с удивлением смотрела на Наталью.
— Жизнь-то дается раз, — сказала она ей.
— Так что же? — Наталья опять подняла на нее свои ясные глаза.
— Извини, но я говорю не как чужая, — она хотела сказать: «Тебе — тридцать, и в нашем роду не было вековух», но сдержалась.
Наталья не ответила ей, и они сидели минут пять молча. Зинаида быстро поднялась, направилась к крыльцу.
Гости Тишковых уезжали следующим утром. Они порядочно положили в свои чемоданы солений и копчений из неистощимых запасов Тишковых, основательно опустошив их погреб. Провожая их на автобус, Иван Иванович хотел сказать им важные слова о любви к жизни и о детях, которых мы должны научить доброте, но он отчего-то удержался и только долго махал им своей выгоревшей кепкой.
На другой день после того уезжал из отпуска от родителей и Кирилл Егорович. Отец его, старик Князев, был недоволен своим сыном. Он понял, что вся его гордость им как большим человеком неумолимо порушилась. Кирилл Егорович находился в должности директора крупной электростанции на востоке. Раньше старик Князев гордился сыном, говорил о нем:
— Кирюха-то наш посля окончания института в Москве не стал топтать пороги, чтоб пристроиться к столице, а вона куды махнул — на стройку лектрической станции, где медведи да комарье.
Но затем, когда сын сделался директором, старик заметил, что он сильно изменился к худшему. Сын одурманился властью. Во всей осанке его появились дородность и сановитость. На простого человека теперь он смотрел с небрежностью, свысока.
«Упивается, несчастный, должностью! Не понимает одного, что жить-то без души нельзя. А какой ласковый был хлопцем. Пропал, ей-богу, пропал сын!»
Старик понял, что сын зажирел и окончательно оторвался от той народной среды, которая взрастила его. Таким увидел теперь своего сына старик Князев. Если еще на косьбе он с гордостью говорил мужикам, что «Кирилл выделился по уму», то теперь он старался избегать разговоров о сыне. Оставшись с глазу на глаз с женой, Егор Евдокимович тяжело вздохнул и произнес:
