Однажды мне попался родсовский стипендиат. Рубашка «Брукс Бразерс» и отглаженные слаксы цвета хаки, преждевременный животик и толстый обрезанный член. Его комната ничем не отличалась от других комнат, в которых я побывал. Пахло затхлостью – сном, спермой, книгами. Не успевали мы войти, как он подносил мне стакан хереса, надеясь, видимо, придать нашей встрече оттенок элегантности. Он ставил что-нибудь из классики – полосами, сегодня Шостаковича, завтра Бетховена, но всегда громко. После хереса он посылал меня принять душ, и, возвращаясь, я всегда испытывал облегчение, видя его на кровати, лицом вниз, – я не хотел даже подпускать к себе зверя, что жил у него между ног. И мы трахались под звуки струнных и ударных, под фотографией его блондинки-невесты, ни о чем не подозревающей.
Он предпочитал, чтобы трахали его, – как ни нежен я был, ему всегда было больно, но он ни разу не попросил меня остановиться. В конце концов я понял, что боль для него обязательна. Она предотвращала любовь. Она означала, что он не изменяет.
К концу лета у меня выработались пристрастие к крепленому вину и ненависть к классической музыке. Лондон означал Донну Саммер и водку. Возвращение было невозможно.
Впрочем, я очень люблю таких мужчин, как он. Они стали для меня наставниками. Они показали мне, как делить жизнь на отсеки, пропускать мимо себя. И хотя они по временам сводились к ключевой фразе моего анекдота или жалким сплетням на подушке, все равно я им благодарен. В этом мире мною еще владели робость и страх, и разделенные с кем-то минуты становились для меня всем: мое одиночество маскировалось под похоть. Но на поиски меня сподвигало то, что я был человеком. Вот и все. Это нас всех сподвигает на поиски. Простая потребность – принадлежать к чему-то.
Я иду дальше. Ветер стихает. Сажусь на скамью и смотрю, как тренируются гребцы. Ребенок сует мне кусок хлеба, чтобы я покормил уток, и я с радостью повинуюсь. Мать ребенка спрашивает, не болен ли я. Меня одолевает хриплый кашель. Я отвечаю, что уже выздоравливаю, и благодарю ее за леденец от кашля. Завязываю потуже шарф и иду дальше.
Помню, как легко приходили и уходили друзья в те дни, когда мне было двадцать с чем-то, а потом – тридцать с небольшим. Я был слишком придирчив – малейшее разногласие по поводу кинофильма или политики, и я уверенно рвал отношения. Никто не мог сравниться с Эллисом и Энни, и вот я убедил себя, что, кроме них, мне никто не нужен. Я был шлюпкой, которая несется по воле ветра, огибая буи, прежде чем укрыться в ничем не осложненной тишине безопасной гавани.
