Я съел свой сэндвич в тени пиний, и пока добрался до церкви Святого Гонората, бешеное солнце совсем спалило мне шею. В церкви никого не было. На окнах под высокими сводами сидели голуби, их воркование отдавалось эхом в полумраке. Вдруг один голубь вспорхнул, и я вздрогнул. Он спугнул другого, тот третьего, как костяшки домино, и хлопанье крыльев отдавалось под каменными сводами шуршаньем оперенных теней. Порой птица вырывалась в неиссякаемый солнечный свет. Потом воцарилась тишина. Воздух осел на место. Снаружи доносился шум далекого поезда, танец сирокко в ветвях, песнь цикад и история преображения.
Вдруг я понял, что все это надо записать. Полез в рюкзак, но блокнота там не оказалось. Я запаниковал. Блокнот стал моим лучшим другом. Моим дворцом воображения. Посохом, на который я опирался. И я заплакал. Записи в блокноте были мне внешней опорой, распорядком, утешением. Какой вы умный, доктор. Теперь я понимаю, на что вы намекали тогда, много месяцев назад.
Я не остался в Арле до вечера. Не смог. Меня оглушила внезапная потеря. Возможно, в этом ключ к моей душевной хрупкости. Я поспешил на автовокзал и уехал первым же автобусом назад, в Сен-Реми. Дорога была долгая, скучная, в автобусе невыносимо жарко. Я полез в рюкзак за бутылкой воды и наткнулся на блокнот – он спрятался на самом дне в складке ткани. Что тут сказать? Я не думаю, что дело было в блокноте.
В тот вечер, вернувшись в мас, я встал посреди поля подсолнухов, обратив лицо к солнцу, как они. Не знаю, сколько я так простоял, но, открыв глаза, я увидел молодую женщину – она наблюдала за мной с края поля. Я ее узнал. Она и ее спутник недели две назад начали работать в здешнем ресторане. Мы пошли навстречу друг другу.
«Здравствуйте», – сказала она по-английски с типично французской завитушкой в конце. Она представилась. Марион. А вон там – это Гийом. Мой бойфренд.
«Ага, – сказал я. – Это он играет на гитаре».
«Вот. Я была на рынке». Ко мне протянулась загорелая рука, в которой был зажат персик.
«Спасибо», – сказал я.
«Вас тут все называют Monsieur Triste. Господин Печальный. Вы знали?»
Я улыбнулся. «Нет. Я думал, меня называют просто L’Anglais»[30].
«Это тоже», – сказала она, и мы медленно пошли назад к белым сараям.
«У вас был такой умиротворенный вид», – сказала она.
«Я и чувствовал умиротворение».
«А что вы там делали?»
«Думал об одной женщине, которая была мне другом. У нее на стене висела картина с подсолнухами, и иногда эта женщина, идя мимо картины, вдруг останавливалась. Вот так. И начинала смотреть на картину. Как будто что-то искала. Ответ. Вообще что-то».
