Ничто не брало. И даже там, у этой монастырской церкви на берегу Москвы-реки, где полупьяные строители ремонтировали каменную ограду, а комья грязи налипали на подошвы, там, где пронзительно пахло ладаном, а дождь гасил поминальные свечи, даже там казалось, что он просто спит. И может быть, потом, когда он проснется, кто-то ему еще расскажет, что мы опять познакомились.
VII. Поэта должны кормить
И вот что странно: в Одессе не оказалось одесской колбасы. Ни в магазинах, ни на Привозе. Но несмотря на это в Одессе жил колбасный дух. И даже в лучших одесских кафе, где мне приходилось есть салат «Петр I» или суп «Екатерина Великая», все равно невозможно было избавиться от этого колбасного духа, а следовательно, и от духа поэзии. Не случайно известный одесский поэт Семен Кирсанов к концу жизни сосредоточился на написании палиндромов желудочного свойства. Палиндромы, кстати, – абсолютно безысходная форма существования строки, потому что читаются как с заду наперед, так и с переду назад, не имея никакого выхода. Как испорченный пищеварительный тракт. И вот, обнаружив в себе такую болезнь, Кирсанов и увлекся желудочно-кишечными палиндромами. Подозвав как-то в ресторане Центрального дома литераторов поэта Юрия Левитанского, он молча написал на листке грустный палиндром:
На что Левитанский тут же ответил палиндромом мужественным и исполненным высшего поэтического достоинства:
Но Левитанский же одесситом не был. И хоть любил, как и все поэты, одесскую колбасу, в колбасном духе понимал мало.
* * *
Хочу опять туда, в года неведенья,
где так малы и так наивны сведенья
о небе, о земле… Да, в тех годах
преобладает вера, да, слепая,
но как приятно вспомнить, засыпая,
что держится земля на трех китах,
и просыпаясь – да, на трех китах
надежно и устойчиво покоится,
и ни о чем не надо беспокоиться…
– Так, Юрий Давыдович?
– Так, правильно, – отвечает.
А сам сияет. Ему нравится, что я помню его стихи наизусть. Господи, много ли поэту надо? Расцвел, доволен. А то ходит весь день и канючит, как дитя. Выходим, к примеру, гулять, а он все время озирается по сторонам – девиц выглядывает. Насмотрится, а потом начинает канючить:
– Не пойду больше гулять.
– Это почему?
– Да, вам хорошо, вы молодой, а я старый. А вокруг девушки красивые ходят. Не пойду гулять. – И опять озирается.
От греха подальше увожу Левитанского с улицы, где, действительно, ошивается немало высокосортных девиц, на самый берег. Сажаю его в кафе, заказываю, кажется, соку или чаю, а сам быстренько раздеваюсь и – в море. Возвращаюсь – на лице обида, как будто его на рынке обвесили.
