Г. Кулиш обвиняет козаков за то, что «козак жил добычею и для добычи. Добыча и слава на языке у него были неразлучны и восиеты в козацких - песнях как одинаково нравственные» (№ 3, стр. 354). В другом месте своей статьи («Русск. Арх.», № 6, стр.114), говоря об отличии великорусских козацких песен, автор замечает, что <<песни эти не смешивают нравственного понятия славы с безнравственным понятием добычи, как это делается в наших (малорусских) казацких песнях беспрестанно».
Отчего это г. Кулишу понятие о славе кажется нравственным, а понятие о добыче безнравственным? Разве потому, что громкое слово слава более пригодно для красноречия, чем слово добыча? Но как бы то ни было, нельзя ставить в вину казакам и признавать за ними как бы исключительно им одним принадлежащий порок — склонность к приобретению добычи: это свойство всех военных людей во все времена и во всех странах, начиная от полудиких шаек до армий цивилизованных народов. Разве в наше время на войнах не берут у неприятелей добычи, и разве не поставляют себе в особую доблесть отнятие добычи? Когда разгромят неприятельский лагерь или возьмут приступам крепость, разве не забирают себе все неприятельские боевые и съестные запасы? А когда окончательно побеждают враждебную державу, разве не налагают на побежденную контрибуции? Что это, в сущности, как не та же добыча, которая так не нравится г. Кулишу в руках казаков? Только в формах собрания и в способах разница, а суть все та же!
Г. Кулиш признает казаков элементом безусловно вредным для государства и вооружается против тех исторических писателей, которые признавали казаков вообще народом, в противоположность классам высшим, отрезавшимся от народа. Но где же правду спрятать, когда так было на самом деле? В южной Руси высшие классы ополячились и окатоличились, и отклонившись от русского народа, стали его притеснять. Народ, теряя терпение, восставал, и число казаков внезапно увеличивалось, потому что восставшие против панов назывались казаками: во всем южнорусском народе возникло стремление окозачиться, то есть сделаться свободным; свобода понималась не иначе, как в виде казачества. Название казак, по народному понятию, значило вольный человек. Несколько повторенных одно за другим народных восстаний были усмирены, но потом разразилась эпоха Хмельницкого, поднялся весь народ разом и обратился в казаков. Но когда восстание улеглось и водворяться стал общественный порядок, явилось стремление образовать из козакав особое, в известном смысле привилегированное сословие, а простонародье продолжало питать желание обратиться всем в козаки. Вот суть всей общественной истории Малороссии. Козаки в юридическом смысле означали сословие военное, владевшее землями, свободное от податей и повинностей, падавших на прочих — не козаков, а мужиков или посполитых; но в смысле народного воззрения слово козак значило свободного человека, каким хотелось быть всякому. Козаки, как сословие, было однако не малочисленным и всегда играло роль орудия, двигавшего механизмом политических интересов страны. Оттого Малороссия считалась и называлась козацкою землею, а ее народ — козацким народом. Поэтому нельзя обвинять тех, которые признавали козаков за народ в противоположность высшим классам, потерявшим и народность, и живую связь духовную с простонародною Массою.
