Г. Кулиш начинает с того, что силится сказать (не выразимся: доказать, потому что г. Кулишу нечем этого до>казать), что казаки — народ чужой в Украине: автор производит их от черкесов, Название — Черкасы на Днепре, Черкасск на Дону, имя черкас, которым долгое время в Московском государстве звали вообще малороссиян, — >все приводится в довод происхождения козаков от черкесов. >Старые погудки на новый лад! Это мы слышали уже очен>ь давно, лет назад тому сорок, слышали с кафедры, из уст плохих профессоров. Затем указываются признаки, подмеченные автором у жителей Чигиринщины и Чер>кас>чины: черный цвет одежды, черные волосы, горбатые носы, продолговатые лица, небольшие головы на широких >пле>ча>х и проч. Все это нам давно знакомо, все это приводилось для той же цели и так же бездоказательно, как и теперь приводится г. Кулишом. Никто не показал нам: когда же эти черкесы пришли и поселились в Украине; указывали на берендеев, торков, половцев, но какие доказательства, чтоб >эти народы были черкесы, и какие исторические следы, чтоб остатки этих народов, некогда временно проживавшие >в Украине, удержались надолго до такой степени, чтобы >повлиять на строй тела всего народонаселения? Притом признаки, замеченные в Чигиринщине и Черкасчине, >не чужды народонаселению и других краев южной Руси. Сам >г. Кулиш очень хорошо знает, что если козачество сфор>мировалось в Черкасчине и Чигиринщине, то далеко не огра>ничилось этими полосами Поднепровь.а, а охватило собою несравненно большее пространство. Неужели все это пространство, в свое время населенное козаками, следует считать по народонаселению черкесским краем? Типы черкесские, персидские, греческие случайно мы встречали в среде малорусского населения; но это одно не может подавать повода к каким-нибудь смелым предположениям, без всяких фактических доводов. Хотя ничего не бывает без причин, но едва ли кто в состоянии уловить причины таких сходств, которые можно найти во всех европейских странах. Впрочем, происхождение не может служить пунктом для обвинения вовсе, а г. Кулиш задался именно обвинениями против козачества.
«Козак, — говорит автор, — был бездомным промыш-ленииком и добычником. Хотя и были' у козаков хаты в таких местностях, как Черкасчина и Чигиринщина, но, по словам кобзарской думы, козацкую хату можно было отличить среди десяти не козацких: она соломой не покрыта, приспою не обсыпана, на дворе дров ни полена, сидит в ней козацкая жена — околела!» Так и козацкая жена была заметна среди ее соседок: она всю зиму босая ходит, горшком воду носит, детей поит из половника. Козак уподоблялся птице, кладущей яйца в чужие гнезда или зарывающей в песок. Его нравственность уже определялась его бытом. При его бездомовности и нераденьи о семье мнение света для него не существовало. Куда захочет, туда и скачет, никто за ним не заплачет — говорится в известной надписи под изображением запорожца. Козак вообще отвергал семейное начало и выразил это тем, что даже в песнях называл своею матерью Запорожскую Сечь, а батькам — Великий луг. Что касается до женщины, подруги жизни, то входу ей не было в козачье кочевье на Низу ни под каким видом» (<<Русск. Арх.>>, №. 3, стр. 353).
