На следующий день опустошенный, разбитый Фома едва плелся из университета домой. В парке он то и дело останавливался, торчал над шахматистами, влезал в футбольные спор, хотя ни бельмеса в футболе не понимал, выпил кружку пива в только что окрашенном ларьке и хаотично, беспомощно рассуждал, как ему быть дальше. Один он в мире, совсем один.
Деревья и кусты в конце апреля медленно окутывались зеленым пламенем. Две девушки раскрашивали в радужные цвета ракету на детской площадке. На клумбах выскочили хвосты петушков, тюльпаны поднимали сизые головки. Все растущее, напоенное дождями полезло в те дни вверх. Втрое быстрее росла даже борода Фомы.
Предвечернее солнце накололось на колокольню. Красные облака предвещали ветреный день. Фома сидел на скамье, тупо глядя перед собой и прижав бесценный портфель, думал свою запутанную, тяжкую думу. Счастье его с Незнакомкой, очевидно, уже себя исчерпало. Усыхало само собой, как вон та тоненькая березка, не выдержавшая нынешней зимы. Ее подружки разрывали почки, просыпаясь от зимнего сна, а она одиноко чернела.
Фома думал, что дома его ждет какое-то совершенно чужое, незнакомое существо, которого он теперь боялся. Кто знает, что может прийти ей в голову. Он боялся ее влюбленности до беспамятства, непосильного для него самопожертвования, на которое сам ответить не способен. Нет, она ему все-таки не пара. Ему нужно что-то попроще, понятнее. Удобное, как домашние туфли. А на этой, загадочной, нужно ставить крест. Хороший дубовый крест.
Вот только как?
— Завтра я еду в Москву, — сказал Фома, едва переступив порог. — Нужно готовить почву для защиты.
Незнакомка испуганно встрепенулась, словно утенок, впервые теряющий мать.
— Я не смогу одна…
Фома почесал затылок:
— Вот что. Собирайся. Если ты одна не можешь, я завтра тебя к хорошим людям отправлю. Вам там будет весело вместе.
Весь вечер, пока Фома молча пил чай, шмыгал носом и ел глазами телевизор, она с блаженной улыбкой стояла перед зеркалом, примеряла Фомины подарки и шептала: «Не то, совсем не то».
— В чем же я тогда была? — Она заглядывала в глаза своему отражению, будто старалась в бездонном, наполненном мраком колодце разглядеть дневную звезду. — Я стояла в парке в чем-то легком, по колено в снегу. И мне было так холодно, что кровь рвала жилы. А теперь мне снова хочется туда…
«Жертву, оказывается, тоже тянет на место преступления», — самодовольно заметил будущий метр Фома.
Ночью Фома впервые спал спокойно, безо всяких аистов и сновидений. Густой, словно жирный борщ с бурачком, хрящами, морковочкой, храп булькал из его уст. Утром его разбудила муха, которая села на уголки его рта. Фома сладко, как кот, потянулся в постели, хрустнул суставами, зевнул и даже засмеялся — как это он хорошо придумал с Незнакомкой: сдаст и скажет, что вчера приблудилась. Она ведь все равно ничего не помнит.
