Когда Иосиф поднимался к родничку, выходила навстречу, спрашивала:
— Небось устал, Осипка?
— Да нет, — говорил он, снимая с плеч мешок и останавливаясь возле нее. И чуть отдышавшись: — Дай я тебя обниму, соскучился.
Она стыдливо щурилась — не молода, чтобы обниматься, но лицо подставляла. Он обнимал ее, прижимал к груди, огрубевшей рукой гладил по голове. Она молчала, не шевелилась, будто боялась вспугнуть ту кроткую нежность, которая наполняла его.
Ему казалось, что эта нежность исходит откуда-то издалека, наверное, из того времени, когда они были молодыми, когда еще ничто не предвещало той беды, которая их так надолго разлучила.
— Как же мне хорошо, — говорила она. — Век бы так с тобой стояла.
Это была поздняя нежность. Неутихающее эхо их далекой любви, вспыхнувшей много лет назад на сенокосе в Демковских болотах, когда вдруг встретились их глаза — все вокруг озарилось ярким дивным светом. Встревожило, взбудоражило души, и неизвестная им до той поры щемящая сладость чувств опьянила и его, и ее.
А было так: шел он солнечным утром, чтобы скосить лужок между зарослями лозняка, а навстречу ему она с кувшином в руках...
.У обоих вскружилась голова... И он, и она почувствовали одно: как же жили на свете, не зная этого чувства, которое когда-то люди назвали любовью...
Ни время, ни холода и метели, ни расстояние между ними в тысячи километров, ни долгая жизнь порознь, когда у каждого были свои горечи и беды, ни обиды не смогли погасить в их сердцах это пламя...
... И вот, когда он приплывал из города, она, услышав его шаги, выходила из можжевельника навстречу. Иосиф обнимал Теклюшку, и они долго стояли обнявшись, будто прислушиваясь — она к тому, что сейчас делается у него на душе, а он — к ней. Случалось, она могла пошатнуться, тогда он, поддерживая ее, говорил:
— Пойдем. Ноги твои.
— Что ноги?.. Мне так хорошо, просто голова кружится. А ноги уже зажили, отдохнули — здесь им негде было находиться — не болят.
Язвы на ее ногах действительно зажили. Она долго прикладывала к ним подорожник, затем, когда язвы зарубцевались, парила отваром из березовых почек. По усадьбе ходила в мягких лаптях. Осматривала усадьбу и все качала головой, дескать, сколько же лет пустует такая хорошая земля.
А земля действительно пустовала. Она густо заросла травой, и теперь, чтобы засеять ее, нужны были лошадь и плуг.
Иосиф видел, как Теклюшка скучает по крестьянской работе. Скучал и он. И не только теперь, а все эти годы живя здесь. Конечно, он давно мог бы обрабатывать какой-нибудь кусочек земли. Мог бы косить — косы в сарае были, между прочим, как плуг и борона, лопаты и грабли. (Наверное, когда отсюда уводили семью, новым «хозяевам жизни» надобности в инструменте не было.) Не косил, боялся: вдруг пролетит самолет, заметит...
