Но не закричишь, силы нет. Пытался, крик вот здесь каменеет (постучал себя в грудь), не продохнуть. И вот — ниточка... Не-е-т, мужики. Не-е-т, девушки. Сейчас меня и на цепи не удержать — разорву! Завтра же поплыву. Дорога, говоришь... Да я с закрытыми глазами каждый поворот реки преодолею! Да я каждую плаху, спрятанную в болоте, ночью найду! Дорога к хутору плахами вымощена. Хаживал там, и не раз. Еще в молодости ходил, и — ничего. А когда пошел туда в тридцать седьмом, так кладки те мне всей своей тяжестью на душу легли: по ним выводили с хутора Антона и его детей и внуков. Его хутор был. Много лет хозяйничал он там со своей семьей. Жил, никому дорогу не перешел, никого не трогал. И что? За это всю семью своего гнезда лишить? Ладно, мы старые, за свою жизнь много горя хлебнули, настрадались, мы уже ничего не боимся. Но детишек за что?.. Там, на кладках, — следы от лапотков видел я. Маленькие, некоторые на такую ножку, как у Катиного Петрика. За что, а?.. Здесь уже не только кресты на душе. Здесь уже раны кровоточат, да еще как... Я сам сызмальства в лапотках с чужими людьми по земле ходил, ни мать, ни отца не знал. Спасибо, среди людей не сгинул, хотя всякое бывало... И теперь думаю: если детишек и от родителей оторвали, и от деда с бабой, и неизвестно куда увели? Что это такое — детей от отца-матери оторвать? Не дай бог!..
Меня тогда, когда людей раскулачивали, моя Марфушка к Антону направила. Велела: «Детей приведи, пусть у нас поживут, а то, чего доброго, — отберут от родителей да от деда с бабой. А мы, коли что, скажем, мол, родичи».
Понимала, и я понимал, что старых и взрослых нам не спасти. Не была бы женщиной Марфушка: и за чужих детей ее сердце кровью обливалось. Но опоздал я. Хотя, если бы и успел, вряд ли смог чем помочь. Раньше бы мне на день-два появиться там. Я Иосифу говорил, что туда иду. Он со мной идти хотел, да не взял я его. Может быть, в лодке по течению да вдвоем попеременно на веслах и успели. А если успели — что бы там ни было, детишек увести не дали бы. И он, как и я, сиротского хлеба наелся, правда, пока его отец не привез мачеху, заменившую ему мать. Удивительная женщина была, мачеха его, тут ничего не скажешь. Нет, мы бы с ним детишек в обиду не дали, я его знаю. Вот и должен я знать, Антон там или Иосиф. Конечно, хорошо было бы, если бы и тот, и этот...
Ефима слушали не перебивая. Светка и Петрик пошли домой, понесли покупки. Валик стоял около отца, внимательно смотрел на старика. Его рассказ затронул каждого: страшные кровавые следы в душах людей оставила война. Время идет, а следы не затягиваются, не залечиваются раны. Особенно каждого трогает, когда говорят о детях. Нет ничего более святого на свете, чем они. И оторвать их от родителей. Здесь для меня чужое — как свое. И неважно, кто детишек отрывал от родных, свои или иноземцы: и те, и эти — варвары!
