И вдруг у развилки дорог появился пост пограничников. Возвращаюсь в село, а ко мне часовой: кто такая, откуда? Предъявите документы. Я в карман, а на мне новая гимнастерка, старая вся истлела, я ее закинула в угол, на нары, а красноармейскую книжку переложить из кармана в карман позабыла.
Называю себя, свою должность, фамилию командира части, комиссара: объясняю, где мои документы. И вдруг вижу: по дороге в село идет наша же девушка, военфельдшер, только из другой роты. Я из второй, а она из первой.
— Вот, — говорю, — она подтвердит. Она из первой роты, а я из второй.
А девушка эта, — не буду сейчас называть ее имени, — глядит на меня и качает головой в темно-синем беретике с красной звездочкой:
— Представления не имею, кто такая. Знать не знаю ее. — И протягивает спокойно и даже подчеркнуто равнодушно свою красноармейскую книжку и спокойно проходит.
Пограничники глядят на меня с подозрением: что, попалась? Ну, ну… А еще говорила!
До сих пор не пойму: неужели этой девушке было так важно, так сладко в ту минуту соврать и унизить меня, это так ее окрыляло, так поддерживало в ней самой чувство силы и какого-то превосходства надо мной, что она не задумалась, не побоялась ни встречи лицом к лицу в тот же вечер в нашей общей избе в Кременском, где мы вместе с ней жили, ни встречи за гранью войны, уже в мирной жизни?! Ни того, что я ее осмею, опозорю? Да, мирная жизнь нам казалась тогда почти фантастической, как полет на Луну. Но мы все же дожили до Победы и до полета на Луну, и живем теперь этой мирной жизнью, где все устроилось и повернулось немножечко по-другому: иной рядовой неуклюжий солдат или скромный сержант стал ученым, писателем или даже министром, а гроза ежедневная, еженощная, старшина или злой помкомвзвода, как был в прошлом ничем, так и в нынешнем и в грядущем не станет никем…
Прошло уже много лет с той поры, когда на вокзале в одном городе я встретила ту, предавшую меня женщину. Я взглянула в ее постаревшее, исхитренное жизнью, пустое лицо и не стала ей ничего говорить. Меня она не узнала. А может быть, просто представить себе не могла, что особа с прической, в сером костюме, в замшевых туфлях- лодочках — это та самая, от которой она отреклась в жаркий, солнечный день на дороге, у поста пограничников. Если б я назвалась, вот бы хлынула краска в лицо, а глаза заслезились, забегали бы…
Нет, я этого не хотела.
Неумение повлиять на судьбу подчиненных никакими иными средствами, кроме грубости и жестокости, это собственно — капитуляция перед сложностью жизни. Я расцениваю сейчас это так. А тогда…
