Разговаривали мы вполголоса, и тут Шомберг, взбешенный нашей таинственностью, вышел из комнаты и с таким треском захлопнул дверь, что мы буквально подскочили на стульях. Поведение Шомберга, — а быть может, то, что я сказал, — рассердило моего Германа. Он презрительно мотнул головой в сторону все еще дрожавшей двери и высказал предположение, что, видимо, я наслушался дурацких басен этого парня. Похоже было на то, что его действительно восстановили против Шомберга.
— Его болтовня, его болтовня... — повторял он, подыскивая слово, — вздор!
Он еще раз произнес «вздор» и прибавил, что я, вдобавок, слишком молод.
Тут уж и я взбесился, услыхав такую гнусную клевету (жаль, что теперь я не рискую подвергнуться подобного рода оскорблениям). Я готов был поддерживать любое заявление Шомберга. Одному дьяволу известно, чем это объяснить, но была секунда, когда Герман и я глядели друг на друга, как два заклятых врага. Затем, не прибавив больше ни слова, он взялся за шляпу, а я доставил себе удовольствие крикнуть ему вслед:
— Послушайтесь моего совета и заставьте Фалька заплатить за поломку судна! Вряд ли вы добьетесь от него чего-нибудь другого.
Когда я вернулся на борт своего судна, старый помощник, очень возбужденный событиями этого утра, заметил:
— Я видел, как буксирное судно вернулось с внешнего рейда около двух часов пополудни (он никогда не говорил «в два часа дня» или «два часа ночи», а всегда «пополудни» или «пополуночи», придерживаясь стиля судового журнала). Быстро сделано. Парень — настоящий вышибала, правда, сэр? Такой тип очень пригодился бы за стойкой лондонских трактиров Ист-Энда, — он рассмеялся своей шутке. — Настоящий вышибала. Раз он выволок этого голландца, — завтра утром, полагаю, придет и наш черед.
На рассвете мы все были на палубе, готовые в один миг сняться с якоря. Даже больные выползли наверх. Напрасно. Фальк не явился. Наконец, когда мне пришло в голову, что, быть может, что-нибудь неладно с его машинами, — мы увидели пароход, полным ходом шедший вниз по реке, словно нашего судна и в помине не было. Сначала я лелеял безумную надежду, что он повернет назад у первого же изгиба реки. Затем стал следить, как над равниной там и сям подымались клубы дыма, следуя по извивам реки. Дым исчез. Тогда, не говоря ни слова, я спустился вниз завтракать. Да, я попросту спустился вниз завтракать.
Мы все молчали. Наконец помощник, покончив со второй чашкой чаю, — он пил чай с блюдца, — воскликнул:
